поляну, наставить костыль, если там кто остался: „Руки вверх!“. Шутки шутками, а придется ждать сумерек…»
Еще до сумерек в низинках и меж кустов стали появляться белесые паутинки тумана. Все гуще и гуще заполняли они пространство, поднимаясь выше и выше. Вот уже и трава скрыта между деревьями, и нижние лапы ельника…
Размытые неустоявшейся темнотой, трещинками проступали ближние ветки. Изредка откуда-то сверху, дождавшись своего срока, падал древесный лист. Таким же внезапно опавшим листом чувствовал себя Имре, обостренным слухом ловя малейший шорох, скрип, шелест. Будто в белом пуху вечернего тумана, лежал он, раздираемый болью.
Он представил, что о нем говорят сейчас в летной столовой. Не сегодня — завтра сообщат домой: мол, ваш сын пал смертью храбрых, он был… И прибавят еще с десяток расхожих слов.
«Это ж какой удар матери!.. Лучше бы они не торопились. Что если она не выдержит. Вот беда. Отцу легче, он мужчина. А вот матери…»
Тут он подумал, какой жуткий во всех отношениях день выдался ему. И, кажется, все началось с письма Марты. Из-за нее бессонная ночь…
Дальше ему не хотелось вспоминать, а то выходило совсем по-французски: шерше ля фам — ищите женщину. Бывает так: сходятся в тугой узел обстоятельства, словно проверяют человека на прочность.
Радоваться надо, что не разбился, как напарник. Что выскочил из лап смерти. Стоило разрешить этому сержанту Косулину — и валялся бы, коченел с куском свинца под лопаткой в какой-нибудь лесной яме.
Постепенно Имре осознавал свое новое положение. Еще утром он был офицером военно-воздушных сил венгерской армии, которая готова сражаться… «За кого? За Гитлера? Какая чушь! Но не за свободу же Венгрии! Кто угрожает свободе твоей родины?..»
«Ладно. Что случилось, то случилось. Надо самому теперь выбираться из ямы, в которой очутился. Но прежде — отыскать кортик. Наощупь, сантиметр за сантиметром, чего бы это ни стоило».
Имре ощутил, как продрог, лежа на земле. К вечеру похолодало. Пахнуло ранней осенью. Хорошо еще, что земля под деревьями усеяна опавшими листьями, иначе совсем бы застыл.
Приподнялся было, а встать не смог: нога, как чугунная. Тьма и лес обступили со всех сторон, словно пытаясь задушить чужого, незнакомого человека. Подумалось о партизанах. Как раз на днях говорили о них с ребятами. Один рассказывал, как попал к ним в руки.
— Они не соблюдают никаких правил войны. Они их не знают, — возмущался он.
Имре не мог понять, как можно соблюдать какие-то законы войны с разбойником, вломившимся в твой дом.
«Почему они тебя не пришили?» — вопрос вертелся у него на языке. Это был бы, конечно, скандал — задать подобный вопрос. И Имре смеялся вместе со всеми тому обстоятельству, что летчику удалось обмануть лесных вояк. А сегодня сам на месте того летуна. Только не хватает попасть к партизанам.
Ползком, на животе, продвигался он к поляне с утопической надеждой отыскать свой кортик. Только сумасшедший мог решиться на такое. Имре и считал себя сумасшедшим. В голове стоял какой-то шум, подташнивало. Весь избитый, с отказавшей ногой, он видел сейчас перед собой единственную цель: крошечный кортик, фирменный знак отличия, который нужно было отыскать во что бы то ни стало. Ночью. В лесной траве.
Такой истории еще не доставало в том разговоре о партизанах, который они затеяли в свободную минуту. Вот и думай теперь — чего только не подбрасывает жизнь. И остряки, наверное, нашлись бы, и веселые подсказчики. Ведь сам человек о себе не знает, как он меняется в тепле да в дружеской компании, даже если речь заходит о самом серьезном и рискованном.
Вот, говорят, невозможно иголку в стоге сена отыскать. А кортик — почти та же иголка в лесу, даже если знаешь место, где искать.
Имре вспомнил, как в детстве возились на стогу сена, а оно уже слежалось, было горячее внутри. Он сунул руку в глубину стожка и с ужасом выдернул: залезшую в тепло лягушку нечаянно проткнул насквозь. Стремглав убежал тогда домой, долго переживал: и от брезгливости, и от того, что погубил лягушку.
Не понял Имре, почему вспомнил тот детский случай. Вспомнил и все. Сердце согреть. Лишний раз сказать себе, что жив еще. Что необходимо двигаться, а не лежать. Двигаться, поставив перед собой какую угодно, хотя бы и совершенно абсурдную, цель.
Лесная сырость и ночной холод начинали пробираться под летную куртку, стараясь не оставить ни грамма тепла. А впереди еще длинная тяжелая ночь. Мелькнувшая было мысль о хотя бы крошечном костре была отметена.
Имре старался не думать, что где-то есть теплая кровать и кому-то в этот час жарко. Его и самого, похоже, начал охватывать жар. Звенело в ушах. «Неужели суждено мне здесь остаться? — он с ужасом отвергал эту мысль. — Жизнь только началась. Только надо двигаться, во что бы то ни стало двигаться…»
Он вспомнил, что при отравлении можно спастись движением. Двигаться нужно как можно больше. Но при чем тут отравление?
Мысли путались. Временами он забывал, что находится в темном ночном лесу, забывал, куда ползет и зачем. Мокрые от травы пальцы закоченели и, кажется, уже не гнулись.
И вообще, все это напоминало какую-то страшную игру. Получалось неправдоподобно. Хотелось отказаться от игры. Сказать: «Надоело! Не трогайте меня!». Но кому?
Имре интуитивно почувствовал, что оказался у того оранжевого клена на краю опушки, откуда нырнул в глубину леса. Под кленом нападало много листвы, она тускло отсвечивала.
Ни малейшего признака чьего-либо присутствия. Будто не здесь несколько часов назад разыгралась смертельная борьба.
Привыкшие к темноте глаза различали силуэты кустов, пней, каких-то растений. Они были похожи на притаившиеся фигуры. И Имре какое-то время лежал, затаившись, чутко прислушиваясь, не выдаст ли кто себя движением или звуком. Но все оставалось мрачно и неподвижно.
Место, где мог бы быть обронен кортик, оказалось невелико. Это ободрило Имре. Мысленно определив участок, заросший густой травой, он решил сантиметр за сантиметром обследовать его. Только вот пальцы по-прежнему ничего не чувствовали, пришлось долго отогревать их дыханьем. Он поймал себя на том, что старается оттянуть время, потому что ночь обещает быть тяжелой и бесконечной. Если и найдется кортик, даже на опушку выбраться будет невероятно трудно. Кроме того, Имре стал сомневаться, в какой стороне линия фронта. Как ее искать? Здоровому человеку нелегко, а уж в его положении…
«Но ты отыщи вначале кортик. Отыщи, а потом будешь рассуждать!» — подхлестнул себя Имре и стал шарить вокруг себя. Пальцы сразу наткнулись на что-то острое. «Неужели нашел? — вспыхнула надежда. — Нет, обыкновенная щепка. А рядом — что это? Колючая проволока? Нет. Протянувшаяся по траве ветка шиповника». Имре нащупал крупную ягоду. Мягкая, давно перезрелая, она тестом расплылась под пальцами. Машинально слизнул сладкую мякоть и вспомнил, что во рту с утра не было ни крошки. Противно засосало в желудке. Имре, пренебрегая колючками, наощупь обобрал весь куст, тут же отправляя в рот сладкую мякоть, жадно обсасывая шершавые семечки.
Неожиданный ужин влил силы в Имре. Дело пошло активнее. «Не такой уж ровный земной шарик, как он смотрится сверху», — подумал Имре, то и дело то попадая рукой в трещину, то натыкаясь на какую- нибудь кочку. Вот крошечная упругая шляпка какого-то гриба, рядом — вторая, третья. Целый выводок. Поднес к носу: опята. Определил по запаху.
Туман почти исчез. Четче обозначились силуэты на поляне. Имре огляделся. Показалось — партизаны окружили! И знал, что никакие не партизаны, что кусты. «Фу ты! Совсем сошел с ума! Ошибся. Нет никакой войны. Только я барахтаюсь посреди леса. Боже, уж не схожу ли я с ума!»
Он глянул вверх, пытаясь разглядеть звезды, и с удивлением обнаружил, что на небе нет ни одной звезды. И неба нет. Только тяжелое серое одеяло над ним. Туча неизвестно когда и как заполонила небесное пространство.
Словно очнувшись, откуда-то подул ледяной ветер, слабо зашуршал корявой листвой. «Неужели хлынет? Скорее бы отыскать кортик… Где-то же тут он торчит из травы, стоит протянуть руку. Ну вот же!».
