и неловкость.
«С детства она любила живопись… — уныло придумывал про себя Краковец, не умел он вдохновляться созерцанием трудовых процессов. — Любила покрывать белую поверхность холста краской. Она нашла свое место в коллективе маляров…»
— Вот… — сказала бригадир Валентина. — Наши труженицы. На сто процентов выполняют и даже на сто три. Зиночка в диспетчерской на «Нефтестрое» трудилась, а когда ушла трасса, тут осталась… по болезни. Стала у нас. И ничего — справляется. Повышает над собой уровень… Верно я говорю?
Девушка обернулась. На Краковца она даже не взглянула, смотрела на бригадиршу с почтительным обожанием. Глаза у нее были огромные, личико синюшное.
— Цифры я вам заготовил, — скачал Валерий. — Побригадно, поименно и поквартально…
— А как вообще жизнь? — спросил Краковец. — Ну, скажем, после работы. Так сказать, личная.
— Есть! Как же! — отозвалась Валентина. — Проводят досуг свободного времени.
— В клубе?
— Можно и в клуб, если, скажем, хорошая картина. В общаге у нас в ленинской комнате телевизор. Если не холодно — летом, к примеру, — то можно в лес.
— Книги читаете?
— Непременно. Бывает.
Худенькая девушка молчала. Остальные с любопытством поглядывали на приезжего. Бригадирша Валентина была настороженно немногословна, и Краковцом овладело настоящее отчаянье. Он люто ненавидел все эти бесполезные интервью, это истязание ни в чем не повинных людей, которые мучительно припоминают какие-нибудь слова, те самые, что они видели в газете и слышали по радио: не говорить же, в самом деле, откровенно с чужим человеком (еще и в присутствии какого-то хмыря из горкома).
Валерий положил конец этой тягомотине.
— Ну, мы тут еще осмотримся, — сказал он. — Трудитесь, девочки, на благо. Народ ждет жилья. А мы, если понадобится, можем еще и к вам зайти в общагу, поглядим, как живете-можете. Завтра вот, к примеру, у нас суббота…
— Это можно, — кивнул Краковец. — А можно?
— Отчего же нельзя, — сказал Валерий. — Дома будете?
— Куда ж мы денемся? — отозвалась Валентина, без особого, впрочем, гостеприимства. — Если чего надо…
Они вышли.
— Хотите еще смотреть? — спросил Валерий на ледяном ветру. — А то можно в нашу столовую, пока еще очереди нет. Самый обед…
— Да, пожалуй, можно и на обед, — согласился Краковец.
— Я тоже так думаю… После обеда еще в промышленный отдел зайдем, там у нас сильный работник. У него как на ладони все показатели.
— Пожалуй…
Краковец подумал, что он так и не научился интервьюировать. Он засыпал в самый разгар интервью. То, что люди говорили для органов печати, редко бывало интересным. Говорили то самое, что им уже приходилось читать в этих органах. И чем лучше была у них память, тем ближе они воспроизводили это, уже тысячу раз сказанное или написанное. Инстинкт самосохранения (а выживали на протяжении семидесяти лет лишь те, у кого инстинкт этот срабатывал безотказно) подсказывал им держаться как можно дальше от точных деталей и личных мнений (чтоб не расколоться, чтоб никого не выдать, не заложить). «Я, как и все труженики нашего коллектива», — говорили они. Или еще шире: «Я, как и весь советский народ… Откликаясь на последние решения…» Именно на последние, потому что предпоследние могли быть уже похерены.
И вот тут незадачливый репортер Краковец, уже многие годы страдавший бессонницей, вдруг обретал долгожданную и неуместную сонливость И самое удивительное, что никто не будил его, не попрекал невнимательностью, не стыдил. «Да-да, я вас слушаю, — говорил он, проснувшись, и отирал с губы сладкую слюну. — Все это очень интересно. Ну, а товарищи? Ваши товарищи? Наши товарищи? Правильным путем идете, товарищи…»
Сегодня вдобавок пришлось слушать всю эту цифровую херню после обеда, так что он заснул почти сразу, сжимая в руке блокнот, а проснувшись по прошествии Бог знает сколь долгого времени, снова услышал несмолкающий голос крепкого работника из промышленного отдела:
— Можно было бы привести еще несколько цифр побригадно, а также по линии соцсоревнования…
«Запихни ты их себе в ж…» — подумал Краковец и тут же испуганно открыл глаза. Ему показалось, что он произнес вслух эту недостаточно почтительную фразу. Нет, похоже, не произнес: крепкий работник деловито перебирал бумаги и прокашливал голос, собираясь зачитать новые цифры. Валерий, пристроившись сбоку, кажется, тоже дремал, но глаза держал открытыми и даже ухитрялся изображать на лице сосредоточенное внимание.
«Вечер… — испуганно подумал Краковец, увидев сумерки за окном. — Что я буду тут делать вечером? Черти меня понесли сюда. Уж лететь, так куда-нибудь в горы. Или к морю… Только в сентябре они черта с два пошлют тебя к морю, штатные сотрудники сами ездят… На свои надо ездить в сентябре, на свои кровные…»
После горкома он с полчаса поскучал над блокнотом за начальственным столом, украшающим обширный люкс, потом вздремнул часок и отправился в рабочий клуб. Он надеялся найти там что-нибудь по части человеческого фактора. Идеально было бы встретить, например, эту щупленькую маляршу в студии живописи. А плечистую бригадиршу — где-нибудь в кружке политучебы или в секции самбо.
В клубе было, однако, весьма уныло. В дальней комнате какие-то парни робко терзали джазовые инструменты, и страшно было подумать, что в один прекрасный день они заиграют на всю катушку. Внизу дюжина пионеров разучивала народный танец. Похоже, что эстонский…
Начался киносеанс. Титры возвестили комедию, фильм был мучительно нудный, глупый и нисколечко не смешной.
«Ну что ж… — утешал себя Краковец, выходя из зала в скорее унылой, чем разочарованной толпе зрителей. — Смешно сделать трудно. Смешно как жизнь… На это нужен особый талант, а где его найдешь, особый?»
Краковец втайне надеялся, что он-то как раз и обладает этим особым талантом, а также несравненным чувством комического, которое вырвется однажды из подполья и поразит, рассмешит, обрадует русскую публику, которой так нужны свои Щедрины и Гоголи, свои Джонатаны Свифты крупного дарования. А пока…
Пока он с безнадежностью брел в привилегированную гостиницу, не представляя, чем станет занимать себя целый вечер, если ему не удастся уснуть. Может, сесть за огромный начальственный стол и написать что-нибудь по-настоящему смешное? Сомнительно, впрочем, что это удастся ему именно здесь. Скорей уж удастся уснуть…
В вестибюле гостиницы он увидел Валерия.
— Что-нибудь случилось? — спросил Краковец, потому что они условились встретиться лишь в субботу утром.
— Нет, ничего… Просто Валера мне говорит…
— Валера?
— Валерия. Жена. Мы с ней, как Валентин и Валентина. Оба Валерии… Говорит, пойди, спроси, все же человек один в городе, может, придет к нам на ужин. Все же в домашней обстановке, не столовское ж, говорит, говно… Если у вас, конечно, каких-нибудь важных дел…
— Важных нет, — радостно сказал Краковец, несколько даже стесняясь, что он так обрадовался. — Дел у меня больше нет. Ну, хотел, впрочем, записать кое-какие мысли, однако это ведь дело неспешное. Так сказать, нетленка.
— Оно конечно, — сказал Валерий, не стараясь вникать в чужеродное слово. — Может, тогда прямо и двинемся, потому как, честно говоря, они нас уже давно ждут. Я вас не застал…
— Что ж, идем, — сказал Краковец. — Я пойду как есть, переодеваться не буду…
