зелень еще не распустилась, столица выглядела как запущенная, замусоренная, заваленная пустыми бутылками квартира алкоголика.
Проскочив Ленинградку, они развернулись на площади Белорусского вокзала, а потом по Лесной улице поехали к Новослободской и дальше к проспекту Мира. Когда проезжали мимо гигантских колонн Театра Армии, писодей ревнивым оком заметил большую афишу:
«Он уже, гад, и пьесы пишет!» — с профессиональной болью подумал Андрей Львович, но поборол в себе нутряную, кишечную зависть, какую литераторы обычно испытывают к более удачливым коллегам. Заболев, Кокотов часто размышлял о том, почему с ним такое случилось, и пришел к выводу: наверное потому, что слишком часто и самозабвенно завидовал. Надо радоваться за других! Но порадоваться за пронырливого Полякова у него не получилось, и он решил как-нибудь тоже попробовать силы в драматургии.
На проспект Мира выскочили почти напротив «Аптекарского огорода». Нинка с тайным значением нашла и сжала руку Кокотова, а он в ответ благодарно шевельнул пальцами, вспомнив, как хотел зазвать под сень перголы Наталью Павловну.
— А почему мы не поехали по Окружной? — спросил писодей, чтобы скрыть смущение.
— Нам надо забрать Маргариту Ефимовну. А на Третьем кольце авария, — Коля ткнул пальцем в навигатор.
— Значит, я успею зайти домой?
— Только по-быстрому. Сплошная не любит, когда опаздывают.
«Да, круто она взялась там за вас!» — подумал Андрей Львович, вспомнив почему-то гостеприимную муравьиную тропку.
— Строгая оказалась! — словно услышав его мысли, наябедничал шофер. — Никто не ожидал! Мне за ту же самую зарплату велела территорию подметать.
— А что же Агдамыч?
— Так ведь помер Агдамыч! — воскликнул водитель со скорбным воодушевлением, с каким обычно извещают о смерти общего знакомого.
Кончина последнего русского крестьянина оказалась такой же удивительной, как и его жизнь. Кровавый исход ипокренинской драмы потряс его, и в состоянии шока он вдруг постиг тайну добычи спирта из недр организма, но как все сметливые русские люди пошел дальше, развил метод Огуревича, освоив особое шевеление внутренностей и увеличив производительность во много раз. Агдамыч и раньше-то пил размашисто, а тут, бросив метлу, со всей сердечностью ушел в многонедельную запойную автономию, оглашая окрестности пением и криками. В доме ветеранов он появлялся изредка, домогаясь телесных излишеств Евгении Ивановны, которая все-таки пала под его хмельным напором, потряся все «Ипокренино»…
— Не может быть! — воскликнул Кокотов.
— Я тоже сначала не поверил…
— Вернули! — писодей удивленно показал на «Рабочего и колхозницу», которые, серебрясь сувенирной свежестью, вознеслись выше прежнего.
— А-а… Вот вы о чем… Это копия. Оригинал продали в Мексику, в музей Троцкого.
— Откуда. Вы. Знаете? — строго спросила Нинка.
— Это все знают… — вздохнул Коля и продолжил свой рассказ.
…Щедрый от природы, последний русский крестьянин пил не один, делился внутренним спиртом с местными алкоголиками, возвращая синих доходяг к жизни, и они, благодарные, бродили за ним толпами, как ученики за Конфуцием. Но пал Агдамыч не от водки — от нее, родимой, не умирают, — погиб он из-за того, что стал гоняться по деревьям за белками, которые страшно донимали его навязчивыми сущностными беседами. В итоге он полез за одним разговорчивым зверьком на сосну, сорвался, сломал позвоночник, но прополз около километра и умер на той самой лавочке, где любил сиживать Бабель. Разумеется, до белок дело бы не дошло, окажись рядом Владимир Борисович, но казак-дантист, опоясавшись дедовской шашкой, убыл с сотней добровольцев в Косово — защищать сербов от оборзевших албанцев.
Однако чудеса на этом не закончились. Тело Агдамыча и после смерти продолжало, изумляя патологоанатомов, источать чистый спирт в изрядных количествах. Из окон морга, куда его отвезли, струился, ошеломляя местных пьяниц, манящий дух, словно там, внутри скорбного склада, бурлил огромный самогонный аппарат. Уникальным случаем заинтересовалась Академия медицинских наук — и загадочные останки последнего русского крестьянина, не востребованные родственниками, забрали для научных истязаний…
Коля высадил Кокотова и Валюшкину у подъезда, а сам порулил к кирпичному дому Госснаба, предупредив, что у них всего десять минут, и не больше: Сплошная за опоздание вычитает деньги из зарплаты.
Помойный бак был доверху набит высохшими букетами: Восьмое марта давно миновало, но мусор, видимо, с тех пор не забирали. Знакомая крыса, сгорбившись, сидела на своем месте, потирала лапки и смотрела на вернувшегося из странствий писодея с лукавым снисхождением — как на милую оплошность эволюции. В подъезде приветливо веяло родными зловониями. На стенах лифта, испещренных прежде мелкими похотливыми гадостями, появились две порнографические фрески: видимо, в доме завелся монументалист.
Зато дверь квартиры удивила свежей обивкой: с помощью серебряного тросика, натянутого на криво вбитые золотые гвоздики, черный дерматин был художественно разделен на кособокие вспученные ромбы. Сработал, очевидно, начинающий энтузиаст. Новый звонок обладал нежным колокольчатым переливом, видимо, чтобы не тревожить чуткого младенца.
Открыла Настя.
— Здравствуй, папочка! А я тебя к вечеру ждала! — Дочь поцеловала отца в щеку. — Это Леша сделал! — добавила она гордо, имея в виду дверную красоту.
От Насти исходил уютный, тепло-молочный запах кормящей распустехи, памятный писодею со времен семейной жизни с Еленой. Он не видел дочь с того самого момента, когда она, испуганная и растерянная, провожала его в Дюссельдорф. В Шереметьево ее вызвала Нинка. Несколько минут отец и дочь обнимались и просили друг у друга прощения, потом бывшая староста строго сказала: «Пора!» Кокотов с Валюшкиной уже отдали билеты на регистрацию и поставили на ленту чемоданы, а Настя все еще стояла у стеклянной стены таможни и, прощаясь, махала им ключом. Улетая в неведомую медицинскую неметчину, отец отдал квартиру ей. Потом они только перезванивались, и Андрей Львович узнал, что у него теперь есть внук Константин. За минувшие полгода Настя располнела, в ее лице появилась та особая успокоенность, какую женщине сообщает материнство. Несвежий байковый халат едва прикрывал налившуюся, в синих жилках грудь. Наскоро заколотые волосы и голые ноги в меховых тапочках завершали облик счастья.
— Здравствуйте, Нина Владимировна! Проходите! Папочка, как ты себя чувствуешь?
— Лучше, лучше…
Свою квартиру писодей не узнал. В прихожей висела шинель с прапорщицкими погонами, а на полке лежала фуражка с кокардой. Настя глянула на отца с такой вызывающей гордостью, словно это были горностаевая мантия и корона — никак не меньше! Кокотов кивнул ей с нежным пониманием. Коридор загромождали, поднимаясь до потолка, картонные коробки, пронумерованные и заклеенные скотчем.
— Ребенку нельзя дышать книжной пылью! — объяснила дочь, кивнув на кабинет, откуда доносились нежные звуки музыки. — Мы с Лешей сложили, как они стояли на полках, и все переписали, чтобы ты не запутался!
Действительно, к коробкам были приклеены тетрадные листки с перечнем содержимого:
1. Диккенс. Собр. соч. в 10 т.
2. В. Катаев. Собр. соч. в 10 т.
3. М. Булгаков. Собр. соч. в 5 т…
