спросила:
— Везти вас домой или…
— Нет, — сказал Джон. — Поедемте к вам.
— Хорошо, — сказала она и свернула на Виктория-роуд.
Он следом за ней вошел в дом и поднялся по винтовой лестнице. Огонь в камине погас, и Паула, подойдя к камину, наклонилась, подложила полено и кочергой поворошила угли. Ее поза возбудила Джона, и, когда она повернулась, отряхивая с пальцев золу, он крепко прижал ее к себе и впился поцелуем в губы, а она обвила его шею руками. Так, не разжимая объятий, они подошли к дивану и упали на подушки. Джон перенес руку с ее плеча на колено. Она отодвинулась.
— Не могу, — сказала она.
— Почему?
Она сидела сжав колени, закусив костяшки большого пальца. Джон пододвинулся к ней, обнял за плечи, но она даже не повернулась к нему.
— Но я же… вам нравлюсь, нет? — спросил он.
— Да. Не в этом дело.
Он сидел, сбитый с толку. Оставалось предположить, что проблема в каких-нибудь чисто женских делах, по поводу которых Паула не хочет распространяться.
— Я не могу вам все объяснить, — выдохнула она с трудом.
— А вы попытайтесь!
— Нет. Не сейчас.
— Я так люблю вас, — произнес Джон, — что… сексуальная сторона для меня не главное, но если существует причина, по которой между нами никогда не может быть близости, вы мне все-таки скажите.
Она повернулась и поглядела на него, в глазах у нее стояли слезы.
— Надеюсь, мы будем близки, — сказала она. — Если бы я думала иначе… ну, что мы не будем вместе… — Она не закончила фразы. — Пожалуйста, не спрашивайте меня сейчас ни о чем.
Он улыбнулся и поцеловал ее в щеку, как поцеловал бы свою дочь Анну.
— Когда мы увидимся?
— Когда хотите.
— Тогда давайте пообедаем вместе в пятницу. Я рано освобожусь, и после обеда можно пойти погулять в парк.
— Отлично. С удовольствием. Давайте встретимся в «Пабе Бенуа», хорошо? Мне там понравилось.
На улице стояла тишина. Джон шагал по булыжникам, протрезвевший, со смешанным чувством досады и облегчения. Домой он добрался за полночь, и Клэр уже была в постели. Когда он лег, она шевельнулась. Он, по обыкновению, обнял ее, и она сквозь сон ответила объятием.
Терри Пайк, Джимми Стотт и еще трое обвиненных в ограблении почтового фургона и похищении сорока тысяч фунтов стерлингов предстали перед судом в Олд-Бейли в первых числах декабря. К тому времени Джон еще раза два-три встречался с Паулой Джеррард, они вместе обедали, или он заезжал к ней выпить, и если не говорили о своей — еще не утоленной — страсти, то обсуждали дело Терри Пайка.
Сначала Джимми Стотт не желал брать вину на себя и выгораживать приятеля. Его адвокат и Джон сходились во мнении, что улики совершенно очевидны, и поэтому ему выгоднее признать себя виновным, однако Джимми Стотт вопреки всякой логике был настроен оптимистично, такое бывает у этой публики: видя, как их приятелей с помощью юридических тонкостей оправдывают, они надеются, что кривая вывезет и их.
Однако на восьмой день слушания этот маленький хитрый крепыш неожиданно изменил позицию и признал себя виновным. То ли он почувствовал, что дело поворачивается не так, как ему бы хотелось, то ли Терри Пайк предложил ему более крупную сумму — о причинах можно было только догадываться, но Джону сообщили: Стотт готов выступить свидетелем в защиту своего друга. На десятый день процесса Джимми пересел на свидетельское место. Джон поднялся в своем парике и мантии, не забывая ни на секунду, что Паула наблюдает за ним с галереи для публики.
— Мистер Стотт, — начал он. — Я защищаю мистера Пайка.
— Угу… Знаю.
— Вы дружите с мистером Пайком, не так ли?
— Угу.
— И давно?
— Не-а. Мы встретились с ним в одной…
— Меня не интересует, где вы встретились, мистер Стотт, а как давно вы знакомы?
— Полгода. Ну да, шесть месяцев.
— Знаете ли вы еще кого-нибудь из обвиняемых по этому делу?
— Не-а. Никогда прежде не встречал.
— Ни одного?
— Не-а.
— Инспектор уголовной полиции Грин засвидетельствовал, что в ту субботу он нашел в вашей квартире дубинку, два завязанных узлом нейлоновых чулка и пачку пятифунтовых банкнотов той же серии, что и похищенные из фургона. Можете ли вы сказать, кому все это принадлежало?
— Угу. Мне.
— И дубинка?
— Угу.
— И чулки?
— Угу.
— Оба чулка?
— Угу.
— И все пятифунтовые банкноты?
— Угу.
— Они принадлежали вам или, вернее, это вы принесли их в квартиру?
— Угу.
— А Терри Пайк видел все это?
— Не-а. Их же взяли под замок.
— Знал ли он что-нибудь об этих вещах?
— Не-а.
— Имел ли Терри Пайк какое-либо отношение к ограблению?
— Чего это?
— Знал ли он, что вы собираетесь грабить фургон?
— Не-а.
— Знал ли он после ограбления, что вы грабили фургон?
— Не-а. Я же сказал вам, ничего он не знал.
— Благодарю вас, мистер Стотт, — сказал Джон. — У меня больше нет вопросов.
Джон сел. Поднялся, прокурор. Лицо его было бесстрастно. Джон пытался разглядеть, что за этим кроется — рад ли его коллега возможности подвергнуть перекрестному допросу свидетеля, который признал себя виновным в преступлении, или же раздражен тем, что один из обвиняемых может теперь выскользнуть у него из рук.
— Мистер Стотт, — начал прокурор. — Я восхищен тем, что вы сочли возможным — пусть даже в конце слушания — сберечь время суда признанием своей вины. Может быть, вы сбережете еще больше
