колбасный фарш к чаю. Только Джон не понимает, что он сноб. Какое-то время я думала, что он счастлив — званые ужины, отпуска за границей, покупка модных машин для сада. А он вдруг взялся за старое — видимо, наступил климактерический период! Он снова стал «политически активен». Сначала я решила — это предлог, чтобы встречаться с какой-то женщиной, но нет, он честно проводил вечера на собраниях местного отделения лейбористской партии. Однако это, увы, не вернуло моих былых восторгов от его радикальных устремлений, потому что теперь двигали им не идеалы. В лучшем случае — тщеславие. Политикой занимаются большей частью из желания быть в центре внимания, не так ли? Не беда ли нашей демократии, что народ представляют люди с комплексом неполноценности? Кто еще способен вынести такую скучищу? У Джона легкая форма folie des grandeurs[51] . Думаю, это свойственно многим адвокатам. Он воображает, что, коль скоро он искушенный адвокат и способен одержать верх в споре за обеденным столом, значит, он умнее других, тогда как на самом деле скорей глупее, так мне кажется. А может, я ошибаюсь, и он вовсе не глуп. Жене трудно судить. Но он педант, а когда человек одерживает верх в споре с помощью юридической казуистики, это только отталкивает людей. Да и его социализм, самодовольный и высокомерный, тоже вызывает скуку. Я понимаю Генри, это его раздражает. Вообще мне иногда приходит в голову, что его ухаживание за мною после стольких лет знакомства продиктовано желанием уязвить Джона. Не очень лестно, правда? Это только усугубляет грех, но бездна есть бездна — какая разница, сколько лететь, тысячу или десять тысяч футов?
Но это не все о Генри — есть вещи и похуже. Стыжусь даже на бумаге признаться, потому что это может вызвать у Вас презрение ко мне, но ничего не поделаешь: на второй вечер он откровенно заявил, что скучающие замужние женщины — самая легкая в Лондоне добыча. Вот так-то — поскольку я скучающая замужняя женщина, то в конце концов сдамся. Я ответила, чтр не принадлежу к их числу, но, даже если бы и скучала, все равно не стала бы с ним спать лишь потому, что у Джона любовница. Ведь Джон не католик и не ведает, что творит, а я католичка и знаю, что есть грех. Генри только посмеялся. Он сказал, что над католичками у него куда больше побед, чем над всеми другими, вместе взятыми. Он сказал, что если я откажусь, то исключительно из мещанского пуританства, а не из страха утратить божью милость. Он назвал множество католичек, у которых, как всем известно, есть любовники, чем привел меня в замешательство. По его словам, католическая церковь отказалась от понятия «смертный грех», поскольку это понятие не поддается осмыслению. Это правда?
Я изъясняюсь не очень связно. Как видите, борьба продолжается. Согласна, природа привносит гармонию в мысли, но какой смысл ехать в деревню сейчас, когда там все голо.
Пожалуйста, пишите мне. Можете быть как угодно суровы.
С любовью
Клэр.
15 февр.
Дорогой отец Майкл,
Сегодня утром я получила Ваше последнее письмо, но боюсь, оно запоздало. Вчера я ужинала с Генри Масколлом. Там было еще несколько человек (Джон уехал в Хакни). Я сидела рядом с Генри и сумела шепнуть ему, что буду одна в нашем коттедже в субботу вечером. Он сказал, что приедет. Самое страшное: я молила Бога, чтобы Генри именно так ответил, и молюсь теперь, чтобы он приехал. Единственно, перед чем трепещу, — это то, что я ему вовсе не нравлюсь и все окажется просто шуткой. Лучше бы, не правда ли, уж вовсе не молиться?
Простите. Я чувствую себя виноватой, потому что знаю: Вы потратили столько своего драгоценного времени на эти письма ко мне и молитвы за меня, тогда как могли бы молиться за кого-то более достойного. Ваш совет был добрым советом. Согласна со всем, что Вы говорите, но боюсь, уже слишком поздно. Я слишком далеко зашла, и никакие доводы не помогут. Я, безусловно, согласна с тем, что не должна причинять боль детям и Джону, и, конечно же, я их всех люблю больше, чем Генри. Просто сейчас моя потребность в Генри настолько сильна, что я решилась, и будь что будет. В сущности, я больше чем уверена, что ничего такого не случится. Даже если Джон узнает, ему будет все равно. Оскорбленное самолюбие — да, возможно, но я не думаю, что он меня еще любит. Он предпочел мне свою новую карьеру и не захочет развода теперь, когда он член парламента (в его округе предостаточно ирландцев-католиков!), так что детям ничто не грозит. Вообще я чувствую, что могу сговориться с кем угодно, кроме Бога, а заставить себя расстаться с Генри ради чего-то, во что большинство людей не верит, право, не могу. Это же нелепо. Так что я просто оставила его в покое и обратилась к Пресвятой деве и св. Иосифу, чтобы они тоже отступились от меня, так что не вините никого из них за то, что они не пришли мне на помощь.
Надеюсь, Вы не осудите, но лучше не пишите мне больше. Я, может быть, теперь и распутная женщина, но все еще сохранила чувство стыда.
С любовью Клэр.
На следующий день — это было в субботу — Джон повез детей обедать к Пауле. У нее на Пэрвз-Мьюз к этому времени был уже полный шкаф игрушек и игр, а по случаю приезда детей каждому было куплено по маленькой panier[52] французских шоколадок в красивых цветных обертках. Дети пошли наверх играть, а Джон сидел на кухне с бокалом аперитива и утренней газетой, пока Паула готовила обед.
— У тебя есть идеи насчет дома? — спросила она, стоя у мойки спиной к Джону.
— То есть?
— Вчера закончили перестройку, — сказала она. — Мастера готовы с понедельника приступить к отделке.
— Прекрасно.
— С гостиной ясно, и с холлом я тоже все придумала, а как быть с твоим кабинетом?
— Меня вполне устраивают просто белые стены.
— Как у вас в гостиной? Забавно. Я-то всегда думала, что это из-за отсутствия воображения у Клэр. — Она засмеялась. — Во всяком случае, не белые — это не для Лондона, потому что сразу видна грязь.
Джон промолчал.
— Я думаю, для кабинета лучше всего что-нибудь в густо-бордовых тонах или же в зеленом колере, под бильярдное сукно. Нет, это слишком ярко. Лучше цвета бутылочного стекла. Надо тебе посмотреть библиотеку во французском посольстве — я такой цвет имею в виду.
— Как хочешь, — сказал Джон. Она повернулась к нему лицом:
— Твое дело, конечно. Речь идет ведь о твоем кабинете. Хочешь белые стены — пусть будут белые.
— Мне, право, все равно.
Она вытерла о фартук руки, подошла, села рядом.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего.
— Ты чем-то подавлен. Плохо спал?
— Нет. Все в порядке.
— Ты слишком много работаешь, — сказала она. — Перегружаешь себя адвокатурой. Следовало бы поберечь силы для парламента.
— Деньги приходится зарабатывать.
— Ну, это ненадолго.
— И потом, моя деятельность в палате общин представляется мне по большей части пустой тратой времени.
— Потерпи. Скоро тебя посадят в какой-нибудь комитет или получишь пост в правительственном
