прочитал нам стихи собственного сочинения, написанные в качестве комментария к гравюрам: бессвязный, бессмысленный поток образов и метафор — какие-то анчоусы, саваны, сосиски и даже «сигнальная ракета с лилиями». Стихи не произвели на меня впечатления, чего не скажешь о карикатурах.
Картинка, на которой бык атаковал Дон Кихота, напомнила Аль-Серрасу о нашей последней встрече, и он пустился в подробный рассказ о преждевременной гибели призового быка доньи де Ларочи. Но Пикассо, похоже, его не слушал. Он поставил свой бокал, взял блокнот и начал делать набросок. Я решил было, что он намекает нам, что пора и честь знать, но Аль-Серрас не относился к числу тех, кто оставляет рассказ недосказанным, а бокал недопитым. Как ни странно, Пикассо работал так, словно чужое присутствие его не раздражало, а, напротив, вдохновляло. Завершив очередной набросок, он отрывал листок от блокнота, откладывал в сторону и начинал новый. Я видел быка, сначала надменного, затем рассерженного, затем обиженного. У лошади пикадора, раненной отставным генералом, в боку зияла дыра. Женщина — полагаю, это была донья де Лароча, — пронзительно кричала от горя, обратив лицо к небу.
Пикассо делал наброски, а Аль-Серрас продолжал развлекать его анекдотами из своей долгой и яркой карьеры, а также высказываниями об искусстве, музыке и жизни. К тому времени, когда Пикассо отложил блокнот в сторону, Аль-Серрас как раз добрался до встречи с Моне в 1923 году в Живерни, когда старый художник рисовал свои любимые кувшинки.
— Все эти вариации! Этот свет! Это то же самое, что я пытаюсь сделать на фортепиано: одна клавиатура, но бесконечное число оттенков. — Он почесал бороду и перешел на доверительный тон: — Пау, признаюсь, я не фанатик современного искусства. Я и Моне в этом признался. Но я ненавижу, чтобы обо мне думали как о реакционере.
— И что он сказал? — спросил Пикассо.
— Он сказал: «Дело не в стиле. Честность всегда революционна».
Часом позже мы с Аль-Серрасом вышли на улицу. Он нес потрепанный, похожий на саквояж чемодан.
Я поражался тому, как легко, несмотря на короткое знакомство, он сошелся с художником. А мне, знавшему его уже двадцать три года, приходилось взвешивать в разговоре с ним каждое слово.
В конце концов я пробормотал:
— Итак, у тебя новый друг.
— Вообще-то я только начинаю его узнавать, — отозвался Аль-Серрас. — Он сложный человек. На второй день я наблюдал у него дома жуткую сцену. К нему заявилась любовница и устроила драку с его женой.
— И?..
Аль-Серрас печально улыбнулся:
— Пау стоял на лестнице перед холстом, в руках — бамбуковая кисть. Любовница, вооруженная большой черной камерой, пыталась запечатлеть гения за работой. Жена скакала между ними и требовала от Пикассо, чтобы он выбрал, кто ему больше нужен.
Он рассмеялся, потом снова стал серьезным:
— Каюсь, я разбил пару сердец, но никогда не сталкивал женщин между собой. Потом они подрались. А он как ни в чем не бывало продолжал рисовать. И еще напевал себе под нос. — Он вздохнул: — Наверное, я слишком далек от реальной жизни. Поэтому не светит стать великим. Таким, как вы с Пикассо.
— При чем тут я?
— Способным забыть о людях. Целиком сосредоточиться на работе.
Мы остановились на светофоре. Он что, издевался надо мной?
— Ты сегодня был в ударе.
Он сделал вид, что следит за движением транспорта:
— Ты же знаешь, когда я нервничаю, на меня нападает болтливость.
— Нервничаешь?
— Ну, смущаюсь.
— Это Пикассо тебя смутил?
— Нет, ты. Ты заявился к нему, чтобы оказать на него давление. Указать ему, что он должен рисовать.
— Я не собирался давать ему указаний, — возразил я. Из головы у меня не шла реплика Аль-Серраса. Почему он нервничает, думая обо мне?
— Да брось. Всем известно, что им не нужны его расколотые женщины и голубые гитары. Им нужен политический плакат, но они хотят называть его искусством. — Я молчал, и он заговорил снова: — Чем же эта позиция отличается от позиции того лакея Франко, который пытался диктовать мне, что включить в программу, а что не стоит? Художник никого не должен слушать.
Я почувствовал, как у меня сводит челюсть.
— Полагаю, это зависит от того, что стоит на кону.
Мы подошли к моему дому. Аль-Серрас спросил, не может ли он остаться у меня на ночь, и я сказал, что в доме не работает отопление. Затем, осмелев от первой лжи, добавил, что в квартире работают слесари, и я сам не знаю, где сегодня буду ночевать. Так что лучше ему обратиться к другим знакомым, которых, я уверен, у него много.
В ту неделю разбомбили Гернику. Потрясенный, я отправился в посольство, прихватив несколько заранее написанных писем. В здании царил хаос: очередь желающих попасть внутрь вытянулась на всю улицу, на лестничных клетках толпились репортеры. У Аюба не нашлось времени для встречи со мной, а я так надеялся узнать у него хоть какие-то подробности. В одних сообщениях говорилось, что националисты разбомбили небольшой северный баскский город. В других утверждалось, что в налете участвовал нацистский легион «Кондор», с согласия испанских фашистов опробовавший новую стратегию ведения войны. Это была безжалостная атака на мирных граждан, для достижения максимального эффекта проведенная в разгар базарного дня.
Тогда мы не знали всей правды, которая в последующие недели будет подвергнута многочисленным искажениям, знали только, что случилось нечто небывалое, нечто ужасное. Почти вся Герника была разрушена. Разбегающиеся в панике жители гибли под огнем низко летящих самолетов. Впервые в современной войне удар подобной силы был нанесен по гражданскому населению, а не по военным целям.
Позднее Гернику назовут репетицией перед бомбежками Дрездена, Лондона, Хиросимы.
Я должен был что-то делать. Что-то гораздо более существенное, нежели игра на хрупкой виолончели. По два раза в день я ходил в посольство, но обычно некому было поговорить со мной. Я десятками, пока не сводило руку, писал письма. Получил множество ответов, ни один из которых меня не удовлетворил. Я призывал государственных деятелей оказать республиканцам помощь оружием и оказать давление на Италию и Германию. И читал в ответ восторженные отзывы о Бетховене и Форе, о том, какое удовольствие им доставили мои концерты и с каким нетерпением меня ждут для новых выступлений.
Весеннее тепло не проникало в темные углы моего убогого жилья. Водопроводные трубы лопнули от холода, и я держал в большом керамическом горшке глыбу льда, откалывая от нее по куску, когда мне нужна была вода. Плита, к счастью, еще работала.
В один из дней я колол лед, слушая сквозь помехи новости по маленькому приемнику. Репортер озвучивал заявление Франко, в соответствии с которым Гернику разбомбили не нацисты, а сами баски; якобы они с помощью газовых баллонов сожгли собственный город, чтобы обвинить в преступлении фашистскую Испанию и нацистскую Германию. Не сдержавшись, я заорал во весь голос: «А свидетелей вы опрашивали? А тела на улицах видели? А воронки от бомб? А осколки?» — и орал, пока помехи полностью не заглушили сообщение. Как они все перевернули с ног на голову! Безвинных превратили во врагов, а преступление — в невиновность. Я был так потрясен, что даже не заметил, как продолбил весь лед до дна в горшке и стучу по дну. Опомнился я, когда у меня по ногам потекли струйки воды. Весь стол был усеян осколками керамики. В дверь громко стучала соседская девушка: «Месье Деларго, с вами все в
