охранник, чтобы осмотреть виолончель: проверил лопнувшую струну, заглянул в эфы — резонаторные отверстия в форме буквы F — и наконец задрал лацканы моего пиджака. Гвалт в салоне нарастал. Я заметил, как Исабель уходит, не привлекая к себе внимания. Кончик ее носа покраснел, на щеках выступили слезы разочарования. Дуэт, слава богу, остался в прошлом. И не было никаких аплодисментов.
— Современное, вы сказали? — услышал я, как произнесла королева-мать, по-прежнему в нерешительности склонив голову.
— В Париже зрители потребовали бы сыграть еще, — ответил толстый мужчина. Я мог видеть только его широкую, обтянутую пиджаком спину.
— Здесь не Париж, — сухо ответила королева-мать.
— Слава тебе господи.
— Да. — Она дотронулась до его руки, слегка усмехнувшись. — Спасибо, Хусто. Я думаю, это восстановит порядок.
До этого момента моя жизнь складывалась в общем-то удачливо, но удачливость эта была довольно странного свойства. Если со мной и происходило что-то плохое, то часто оно действовало мне на пользу. После смерти отца я обзавелся смычком; нелепый союз матери с доном Мигелем даровал мне поездку в Барселону; в разгар радикального бунта мне помогли перебраться в Мадрид для обучения музыке. И этот неудачный концерт, который по логике вещей должен был завершиться упаковкой моего багажа для обратной дороги, привлек внимание Хусто Аль-Серраса, уже во второй раз в моей жизни. На этот раз он ошибочно принял меня за своего почитателя.
Закончив играть перед очарованной публикой, он забрал меня из салона и за руку потащил по темному вестибюлю на парадный плац.
— Моя виолончель…
— Граф позаботится о ней. Он из тех людей, кого я стараюсь избегать, его дочь тоже, но ты — другое дело. — Он подошел к ярко-красному автомобилю, стоявшему рядом с двумя другими, серебристыми.
— Он же был вашим учителем. Разве вы пришли не для того, чтобы повидаться с ним?
— Я пришел потому, что меня пригласила королева-мать, — сказал он, усаживаясь на переднее кожаное сиденье. — У нас с ней собственная история. Не подашь ли ты мне руку?
Как может быть у кого-то собственная история с сувереном? Суверен — сам история.
— Она знала, что я в Мадриде, — продолжил он после того, как протиснулся за руль. — Я не отказываюсь от приглашений королей. — Он показал мне на другое сиденье.
— Куда мы едем?
— На мой личный прощальный тур. Я не смогу больше бывать здесь. Это мой последний вечер в Мадриде.
Я не прихватил с собой пальто. Выходные ботинки, взятые у графа, жали ноги.
— Как долго мы… — Я уже наполовину находился в салоне, только одна нога торчала наружу, когда автомобиль рванул вперед.
— Залезай! — прокричал Аль-Серрас, заливаясь смехом. — Эта модель установила рекорд три года назад. Сорок шесть километров в час!
Два стражника отскочили, освобождая дорогу, а гвардеец успел открыть главные ворота, и мы пронеслись, не задев никого. По каменной плитке парадного плаца машина шла плавно, но, как только мы выкатились на дорогу за пределами дворца, началась дикая тряска по булыжнику. Аль-Серрас ухватился за руль широкими белыми пальцами, но ничто не могло защитить от тряски его щеки и живот.
С трудом под рев машины я пытался задавать ему вопросы. Сколько же всего я хотел разузнать у известного музыканта! Но расслышать можно было только каждое третье слово. Все равно что пытаться переводить на иностранный язык без деталей и нюансов, но среди тряски и грохота до меня доносились ответы: «…Двести семьдесят пять дней… это турне… первый менеджер, которому я всегда доверял… Дебюсси, да, но… Педрель, отец испанской музыки… нижняя часть позвоночника, если мы не будем осторожными… приз в Риме… проблема с сосисками… и затем снова…» Я согласно кивал, судорожно пытаясь сохранить в памяти его слова, подобно тому как хранятся литеры в коробочках у наборщика, чтобы потом из них можно было составить имеющие смысл фразы. Я не был уверен, что он говорил стоящие вещи, но все равно был счастлив. Я и завидовал этому человеку, и обижался на него, так же часто обида сменяется гордостью, неприязнь обращается в обожание, когда человек чувствует себя причастным к чему-то, что больше его.
Мы завернули за угол, автомобиль замедлил ход, и во внезапной тишине заглохшего двигателя мой до этого едва слышимый голос превратился в оглушающий визг: «…она сказала, что это наилучший способ!»
Машина прокатилась еще несколько метров. Аль-Серрас нажал на блестящую черную кнопку и закрепил тормоз. Он полез в карман за носовым платком, и я заметил, как он сотрясается от смеха.
— Занимаясь любовью, ты сказал? — Он вытер бровь и с резким звуком высморкался. — Черные сопли, вот что получаешь от езды на машине. Неплохо бы иметь защиту от ветра и крышу. Но тогда все будет укрыто от тебя, как в карете или в вагоне поезда. За автомобилями будущее. Они приводят меня в восторг. В самом деле, есть ли более важный вопрос, чем этот: что продержится дольше?
Он сказал это без всякой иронии, хотя его собственный автомобиль только что вышел из строя.
— Кто тебе внушил, что партнеры по дуэту должны иметь интимную близость? Сравнивать музыку с занятием любовью, что за чушь! — Он снова расхохотался, а я отвернулся, пряча покрасневшее лицо. — Это не твоя вина, — продолжил он, — Исабель, так ведь? И моя — я вложил ей это в голову. Да, я. — И он снова рассмеялся.
Аль-Серрас протянул свою большую руку и взъерошил мне волосы на голове:
— Вот что тебе нужно — открытый всем ветрам взгляд! Надеюсь, ты не расстроился. Да и почему ты должен огорчаться? Дни, проведенные за закрытыми дверями с Исабель! Уверен, они были прекрасны.
Он похлопал себя по бедрам. Последовало долгое молчание. Наконец он сказал:
— Граф — хороший учитель. Останься с ним еще на год или на два. Слушай его. Правда, он, как и Исабель, может зациклиться на каком-нибудь одном мотиве. Говорил он тебе, что ты модернист с руками классика?
— Классицист, — сказал я, — с руками модерниста.
— О, тогда между нами разница… И некоторые предостережения относительно Гойи и женщин, — вспомнил он и мечтательно улыбнулся.
Итак, я не был чем-то особенным ни для Исабель, ни для графа. Они предложили мне все то, через что прошел Аль-Серрас. Похоже, мне следовало идти по стопам пианиста.
Именно в этот момент что-то заставило меня пообещать себе не быть на него похожим, и как можно больше. Я уже определил для себя наиболее разумный стиль игры. Это был инстинкт, не фальшь, но я дал себе клятву держаться подальше от его эксцентричности, присущей не только ему, но и многим другим музыкантам. Мое лицо не будет выражать ничего. Моя цель — передавать музыку, не привлекая внимания к себе, сосредоточиваясь на гораздо более важных вещах. Я хотел, чтобы он или кто-то, подобный ему, смог подтвердить мне, что я прав.
Аль-Серрас изучающе смотрел на меня и все никак не мог проморгаться от ветра и пыли.
— У тебя все в порядке? Тебя звать Фернан, да?
— Фелю.
— Фелю, мы должны напоить автомобиль.
— Бензином?
— Водой. Это «стенли стимер», — сказал он, вглядываясь поверх капота в иссушенную зноем дорогу. — В Англии ручей на каждом повороте. А не ручей, так лужа. Но здесь… — И он снова вытер лоб.
— Может быть, это и не самый лучший автомобиль для таких мест, — сказал я.
— Мерси! — прорычал он возмущенно. — Я купил его в агентстве по продаже автомобилей! И, как они объяснили, там, где нет ручьев, есть поилки, даже в Ламанче.
