Королева проследила за моим взглядом:
— Да, только что вернулись от реставратора. И еще одни добавились. Работают без сбоев.
Я попытался что-то сказать, но она прервала меня, не дослушав:
— Сбереги этот камень. Обратно я его не возьму. Я по-прежнему тебе доверяю.
Она понимала меня лучше, чем я сам. Потому что в глубине души я хотел сохранить ее подарок. Я хотел служить ей — не потому, что верил в монархию, не потому, что верил в короля, убеждениями которого — сегодня консервативными, завтра либеральными — так легко манипулировали ловкие политиканы, ничуть не озабоченные будущим Испании. Я хотел служить именно ей, с ее мятущейся душой, в которой я узнавал себя.
Напоследок она посвятила меня в секрет, пока известный только ее приближенным:
— Я снова беременна, Фелю. И должна быть очень осторожна — никакого вина, кофе, шоколада: никаких сильных эмоций. Никакой музыки. Так советуют доктора.
ЧАСТЬ IV. Дорога в Ануаль, 1914
Глава 13
— Вы что, постоянно тут сидите? — прозвучал голос за моей спиной.
Лица говорившего я не видел — только копну густых темных волос, отражавшихся в покрытом ржавыми пятнами зеркале над выцветшим заголовком «КАТАСТРОФА в САРАЕВЕ» с неясной, пожелтевшей фотографией покушавшегося, Гаврилы Принципа, которого тащили несколько полицейских.
— И давно вы здесь сидите? — снова спросил незнакомец.
— Да только что присел.
— Сомневаюсь…
Незнакомец прижался к спинке моего кресла, пропуская кого-то. Когда он взмахнул рукой над моим плечом, чтобы попросить принести ему выпить, я обратил внимание на четкую, чистую линию манжеты его рубашки и массивность руки. Я даже почувствовал аромат, кажется лаванды, агрессивный в своей цветочной прелести.
Не обращая на него внимания, я, в свою очередь, тоже поднял палец, подзывая к себе бармена в фартуке.
— Я думаю, что вы сидите здесь уже несколько часов, — настойчиво продолжал он.
— Послушайте…
— Может быть, даже несколько лет.
— Если вы так торопитесь… — сказал я, поворачиваясь.
Слова застряли у меня в горле. Он рассмеялся и хлопнул меня по спине, а потом обнял, сдавив через тонкий пиджак. Даже после того, как он наконец выпустил меня из объятий, я продолжал чувствовать каждую точку на моих трицепсах, в которые впились кончики его широких пальцев.
— Батюшки! — задохнулся я. — Я думал, что ты в Париже!
— До прошлой недели я там и был.
— Ты же обещал, что никогда не вернешься в Мадрид.
— Правда? Хотел бы я, чтобы мне удалось сдержать это обещание.
Тонкие красные сосуды змеились по его щекам, но издалека их можно было принять за здоровый румянец неувядающей юности. Все в нем, от ботинок до вощеных усов, сияло. Он изучающе смотрел на меня, а я на него. Я открыл рот и, с трудом сглотнув, понял, что мне нечего сказать.
Бармен поставил передо мной выпивку. Аль-Серрас протянул руку и схватил ее прежде меня и понюхал.
— Я и забыл, какой паршивый здесь подают ликер. Я не могу тебе позволить это пить! Мы где-нибудь найдем что-нибудь получше.
Я протянул руку, чтобы взять стакан, но Аль-Серрас уже отдал его бармену вместе с деньгами.
— Вместо этого подайте нам кофе, пожалуйста, два кофе с молоком.
— Ты из-за войны не уехал?
— Для меня даже не сама война невыносима, а эта праздничная атмосфера, как на вечеринке, и весь город участвует в этой оргии: молодые парни носятся с бутылками вина, обнимают любимых девушек и убеждают их, что вернутся через две недели. Две недели!
— Ну, может быть…
— В такой яркой форме из них выйдут отличные мишени. Туда. — Он указал на пустующий столик на другой стороне кафе, ближе ко входу. — Но хуже всего музыка. Три дня музыки. Оркестры, играющие на улицах, люди, танцующие и поющие, как заведенные куклы. Если бы выдалась хоть минута тишины, у людей был бы шанс подумать.
Бармен подошел к нам и вытер столик. Аль-Серрас поблагодарил его.
— Говорят, музыка — опасный наркотик. Но она ничто по сравнению с патриотизмом. В любом случае… и как давно ты уже пытаешься отрастить бороду?
— Что ты имеешь в виду — пытаюсь?
Он обнял меня своей тяжелой рукой. Его ногти были наманикюрены и блестели, со сверкающими белыми полумесяцами, поднимающимися из-за тщательно зачищенных кутикул. Неожиданно до меня дошло, как же давно я не стирал свою рубашку.
— Я не только здесь тебя искал. Я побывал и в музыкальной школе, и в театре. Затем я подумал, может быть, в одном из приличных ресторанов, они не так уж плохи, если тебе не мешает звяканье ложек.
— Я меня есть несколько частных учеников.
— Тогда я подумал, что, может быть, он уехал в Америку! В Карнеги-холл.
— Не все ищут славы и удачи.
— Это я и сам вижу.
— Послушай….
— Я слушаю, Фелю. Расскажи мне обо всем!
— Письма, — с трудом проговорил я. — Ты их получил?
Он застенчиво улыбнулся:
— Я безнадежен в смысле ответов на письма. Спроси любого.
— Но семь раз? Восемь? Я думал, что адрес неправильный, но больше мне писать было некуда.
— Но теперь я здесь. Ты можешь спросить меня обо всем, сказать мне все. — И он наклонился вперед, уткнув бородатый подбородок в толстые ладони.
— Забудь. Если ты здесь, чтобы узнать что-то о последних интригах, то разговариваешь не с тем человеком. Я больше не имею отношения к королевскому двору.
Никакой реакции не последовало, и я добавил:
— Королева вызывает меня к себе раз в несколько месяцев, но я больше не играю для нее. Любой местный денди проводит там больше времени, чем я. Если хочешь устроиться придворным музыкантом, весь свет софитов — твой. В любом случае, на меня он никогда особенно не падал.
— Конечно, ты всего-навсего поймал одну яркую искорку. — Он слегка хлопнул по столу, посмеиваясь. — Я слышал, она оставила сияющую отметку на обратной стороне твоего смычка.
Луч света проник через вход и заплясал на зеркальной колонне рядом со столом.
— Знаешь, — сказал я, щурясь, — я рад встрече с тобой. Но я хочу вернуться за тот столик, за которым сидел. Здесь мне в глаза светит солнце, и я уже чувствую, как подступает головная боль.
— Солнце в глаза? — засмеялся он, отталкивая свою полную чашку. — Тебе нужна не тень, тебе нужно что-нибудь поесть. Но не здесь. Я настаиваю.
