вынудило его поступить именно так. Можно ли сказать, что у него была свобода выбора?
Петя (кисло): Выходит, что нет…
Вера: А раз мы уже согласились, что без свободы выбора нет вины, то Петя Зябликов ни в чём не виноват! Ну? Что ж ты не радуешься?
Петя (обеспокоенно): Погоди, как это у меня не было свободы выбора? Это же получается, что у меня и сейчас её нет… И у тебя нет… Вообще ни у кого нет! И у Гитлера не было! Он что, тоже ни в чём не виноват? Никто ни в чём не виноват? Мы так не договаривались!
Вера (с улыбкой): Мы никак не договаривались. Мы сделали несколько выводов, и ты с каждым из них согласился. Помнишь, что нужно делать, если тебя не устраивает найденная истина?
Петя: Помню, помню… Прокрутить всю цепочку сначала. Проверить умозаключения. Прояснить понятия…
Вера: …усомниться в исходных посылках…
Петя (отчаянно морщит лоб): Да в чём тут сомневаться-то? Что без выбора нет ответственности?
Вера: Можно в этом. Смотри страницу 128. В чём ещё?
Петя (неуверенно): Что прошлое определяет будущее…
Вера: Отлично! Страница 130. Ещё?
Петя: Что у каждого события есть причина…
Вера: Там же. Ещё?
Петя: …Ну, не в том же, что Петя Зябликов — часть физической вселенной?
Вера: Можешь смеяться, но целый батальон философов с ходу отвергал именно это. На их взгляд, сущность Пети Зябликова сугубо нематериальна и не подвластна законам физики, — страница 125. Я уже не говорю про тех, кто вообще отрицал существование материальной вселенной, — страница 126. Ещё?
Петя: К чему там ещё можно придраться… Ответственность, вселенная, свобода выбора… (качает головой) Нет, сдаюсь.
Вера: Помнишь нашу беседу про красный цвет? Мы тогда согласились, что цвет существует только у нас в голове. Что это чистой воды иллюзия. Но прогнать иллюзию цвета невозможно, а главное — незачем её прогонять, потому что она помогает нам создать более детальную модель окружающего мира. Есть мнение, что свобода выбора — такая же полезная иллюзия. Можно доказать её фиктивность, но на практике мы всё равно будем считать и себя, и других автономными действующими лицами, которые ведают, что творят, а потому несут ответственность за свои поступки. Может быть, мы просто так устроены: две руки, два глаза, три вида цветовых рецепторов и непоколебимая вера в свободу воли. Страница 132.
Петя (с некоторым облегчением): И ты тоже так думаешь?
Вера: Я по-разному думаю. Я, например, думаю, что философия уже помогла тебе подзабыть про твои угрызения совести.
Петя: И вот нужно же было напомнить… Чувство вины по-прежнему гложет меня!
Вера (хитровато улыбаясь): Ещё бы. Оно же у тебя возникло не в результате умозаключений. Ты просто чувствуешь, что сделал нечто нехорошее. Что ж, если расправа со свободой воли твою вину не берёт, попробуем раскачать другое основание, более интуитивное. Очевидно, что ты считаешь супружескую измену чем-то предосудительным…
Петя: Иначе б разве я мучился! Есть, конечно, вещи похуже, кто спорит, но всё же это свинство с моей стороны…
Вера: При этом, как мы установили, ты не видишь ничего зазорного в добрачном сексе. Более того, ремонт крана в субботу, то есть в шабат, представляется тебе деянием, достойным памятника. Однако миллионы людей на планете Земля считают секс до брака тягчайшим проступком…
Петя (нетерпеливо): Ну да, а евреи-ортодоксы даже кнопку в лифте по субботам не нажимают. В талмудах и коранах много чего разложено по полочкам: с кем спать, с кем не спать, чем по субботам заниматься, какое мясо есть. Но это же религия. А я не религиозный человек.
Вера: Но ведь и у тебя есть некое представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Вот ты говоришь, что «есть вещи похуже» супружеской измены. Значит, у тебя есть некое мерило…»
— Интересно? — подал голос Бельский.
— Что? — вздрогнул Миша.
Он понял, что проглотил четыре страницы мелкого шрифта.
— Извините…
— Ничего, — Бельский поставил на стол опустевшую чашку. — Рад, если затягивает. А хотите — берите с собой в Швецию. Не ровен час, пригодится.
— Спасибо, — сказал Миша.
Он закрыл учебник и положил его на колени, между блюдцем и растущим животом.
— У вас ведь была философия, в вашем зубном вузе? — риторически спросил Бельский. — Не сомневаюсь, что была. Ритуальный курс философии для всех-всех-всех! — продекламировал он с мягкой издёвкой, обращённой в мировой эфир. — Как и во всяком ритуале, первоначальный смысл действа давно забыт, — издёвка окрасилась горечью. — Крепко-накрепко. Но мы, как говорится, отвлеклись. Это я всё к тому, Миша, что за первые двадцать лет в университете я сделал педагогическое открытие. Если вынести за скобки тогдашние камлания вокруг марксизма-ленинизма, я открыл, что студенты непрофильных специальностей на занятиях по философии усваивают две вещи. Во-первых, они выучивают слово «монада». Во-вторых, укрепляются в мысли, что вся эта заумь не имеет никакого отношения к так называемой жизни.
На слове «монада» Миша ненадолго отвлёкся от желания закричать во всю глотку или разбить асусь об подоконник, или швырнуть чашку в лицо Бельскому, или убить его, или хотя бы убежать из квартиры.
— Помню монаду… — подтвердил он.
— Вот видите! — обрадовался Бельский. — СладкоЗВУЧная… моНАда… неприКАянная… ЗАумь… — протянул он под Бродского. — Два, так сказать, кита вузовской философии. Поскольку дело было в разгар перестройки, я сразу подумал: а неплохо бы одного кита заменить. Избавиться от «монады», как вы понимаете, не представлялось возможным. Лейбница из песни не выкинешь, да и русская нецензурная лексика реформированию поддаётся едва ли, даже в переломные исторические моменты. И взялся я за другого кита. Решил донести до будущих специалистов, что философия таки имеет в жизни отношение решительно ко всему. Вы скажете: «гордыня и самонадеянность, Эдуард Борисыч». И будете совершенно правы. Капитальный ремонт в преподавании философии мне не удался. Косметический тоже не удался. Только воду поменял в стакане с кисточками… — Бельский помолчал, созерцая Мишины носки. — С другой стороны, где б мы были без наивных мечтателей? Именно с этой мыслью сел я в девяностом году за полноценный стол, который тут раньше стоял, — Бельский показал на журнальный столик, — и сочинил несколько диалогов на бытовые темы. Снабдил пространными комментариями. В роли Сократа — Кукушкина Вера, скромная сотрудница районной библиотеки, увлечённая философией. В роли всех сократовских собеседников — Зябликов Петя, инженер. В новом издании его сделали менеджером по продажам, сообразно духу времени. Имена я взял с потолка. Помню… — на мгновение Бельский запнулся. — Помню, сын тогда носился с книжкой по орнитологии для старшего школьного возраста. Вот и получились птичьи фамилии, — он потёр руки, как будто пытаясь их отогреть. — И это, милый мой Миша, всё, что я могу рассказать вам о Вере Кукушкиной.
Миша разглядывал пуговицу на жилетке Бельского. Пуговица сверкала на солнце. Казалось, вот-вот начнёт плавиться.
— У меня никогда не было аспирантки по имени Вера Кукушкина, — разъяснил Бельский, снова сплетая руки. — Могу поручиться, что на философском факультете вообще никогда не было аспирантки с таким именем. Среди студенток — да, попадались на факультете Кукушкины, хотя ни одной Веры не припомню среди них. Это, учтите, с шестьдесят седьмого года. Вот разве на востоковедении — там, по- моему, училась Вера Кукушкина в конце семидесятых…
Половина Мишиного лица, обращённая к солнцу, раскалилась и потела.
