тёмных женских волос. Ржавый ручеёк на желтеющей эмали. Никаких следов крови. Сухие мыльные пятна. Последние часа три здесь никто не мылся.
— Да что ж это за хрень, — прошептал он.
Оставалась кухня и туалеты. На кухне он понял, что даже не знает, который из столов и шкафчиков принадлежит ей. Он заходил сюда только один раз — набрать воды в фильтр. В любом случае, кухня была пуста. На одном из четырёх холодильников едва слышно бубнило проводное радио. В окне, между рамами, темнели пакеты с продуктами. За ними угадывался чёрный ствол дерева на фоне глухой стены.
В первом туалете никого не было. Во втором тоже. Несколько секунд он колебался под дверью Инны Леонидовны. Дверь была обтянута чёрной клеёнкой. Из дырок в клеёнке тут и там торчал рыжий поролон. Вера говорила, что они с Инной Леонидовной обмениваются парой вежливых фраз, если сталкиваются на кухне. Говорила, что за три с лишним года ни разу не была у неё в комнате. Только раз видела её кота. Начинала сомневаться: а не почудился ли он ей? Пока Миша колебался, дрянные актёры заткнулись. Грянула конвейерная песня про судьбу и бурные стремнины. Песня спугнула его. Он отшатнулся от двери Инны Леонидовны, пересёк коридор и скрылся в Вериной комнате.
Запер дверь изнутри.
Пока он метался по квартире, полоска февральского солнца сползла с подоконников на столы и обои. Часы на полочке между окнами показывали 14:48. Он сел на краешек кресла, в которое бросил куртку, и почувствовал в левой руке что-то горячее и влажное. Вспотела ладонь, сжимавшая перчатки. Он испугался, что перчатки провоняют его потом. Положил их на ручку кресла, в нескольких сантиметрах друг от друга. Затем изогнулся и вдохнул, чтобы проверить запах. К счастью, запах был всё тот же, что и в Швеции восемь лет спустя.
два с половиной
Там, в центре моего города, постарев на восемь лет, набрав одиннадцать кг лишнего веса, доев бутерброд и допив кофе, Миша косился на расхристанных гимназисток, стоявших в другом конце зала. Ему нестерпимо хотелось стоять вместе с ними. Ему хотелось стоять с кем угодно — лишь бы перед белой дверью туалета, а лучше сразу за ней.
Но время отсутствия за столом требовалось свести к минимуму. Он ждал, когда очередь хотя бы на полминуты рассосётся, он хотел сразу быть следующим, но стоило кому-то зайти в белую дверь, как с первого этажа выныривало пополнение. Миша ненавидел всех, кто хотел в туалет: гимназисток, парней в отвислых джинсах, бесстрашных детей, пожилого инвалида в коляске, его провожатого, подтянутых женщин с тайским загаром. Ненавидел почти так же сильно, как самого себя.
При этом он уже знал, как перестраховаться. Одну перчатку надо оставить на столе, другую взять с собой. Если хозяйка вернётся, пока его нет, и найдёт только одну перчатку, она не уйдёт сразу. Она увидит пальто и пакет с покупками и поймёт, что кто-то здесь сидит. Она подождёт. А он, когда выйдет из туалета, объяснит, что опасался за сохранность перчаток. Я подумал, на одну-то перчатку кто позарится? Или: я подумал, одну-то перчатку кто стащит?
Миша зажмурился и заскрёб пальцами по столу. Опять. Опять застукал себя за тем, что формулирует реплики по-русски. Хуже того: для конкретной женщины. Женщина держала руки в карманах серого пальто в ёлочку, перехваченного широким поясом и застёгнутого на большие лиловые пуговицы. Она смеялась. Её лицо было немного размыто временем. Стыдно. Ёлки зелёные вечные странники, как стыдно. Щас. Щас схожу в сортир, и всё. Пакет в охапку, перчатки парню на кассе, жопу за руль и домой. В Муру. Досматривать третий сезон.
Он разжал веки. Гимназистки как раз упраздняли очередь, вваливаясь в белую дверь втроём. Ну наконец-то. Миша сунул в карман одну из перчаток и сорвался с места, испугав красиво увядающую пару за соседним столиком.
Серое пальто в ёлочку. Двубортное, приталенное. Он видел потом такое же в магазине на Загородном. Жена что-то примеряла в примерочной, а он топтался в случайной точке пространства. Никогда бы не заметил, если бы оно не висело с самого края, прямо под картонкой с жирной надписью «40 %». Он подошёл к нему, боязливо оглядываясь, и провёл ладонью по рукаву.
Откуда-то сбоку взвилась девушка с улыбкой:
— Чистая натуральная шерсть.
— Ага.
— Классическое двубортное пальто, приталенное. Такие никогда не выходят из моды. Прекрасный выбор. Вообще, прошлый сезон не дарят обычно. Но с таким дивным пальто простительно. У вашей спутницы жизни какой размер?
— Примерно как у вас, — машинально сказал он.
Девушка надела пальто и закружилась перед ним, щебеча своим филологическим голосом. У неё не было пепельных волос с темнеющими корнями, вздёрнутых бровей, ассиметричных губ. Никакой вмятинки под кончиком носа. Глаза игрушечные какие-то. Кроме размера пальто, она ничем не напоминала Веру.
— Вам очень идёт, девушка, — сказал он и вышел из магазина.
Из комнаты на Радищева он тоже в конце концов ушёл. Потому что там не было серого пальто в ёлочку. Оно не висело на плечиках у двери. Его не нашлось в шкафу. На кресле вместо него валялась его собственная куртка. Миша подобрал её и напялил на себя. Перед уходом чуть не оставил Вере записку. Уже нарыл на журнальном столике ручку и рекламный листок, пустой на обороте, и даже выстроил в голове два предложения. Только когда вывел первые буквы, внезапно понял абсурдность своих действий. Бросил ручку. Листок машинально сложил вчетверо. Вера, что бы там с ней ни стряслось, прекрасно знала три вещи: что она ушла из дома, что он ехал к ней, и что до него можно дозвониться по телефону и дописаться по интернету. Если кому-нибудь понадобится.
Никому не понадобилось.
Ему остались ключи. Связка с рижской церковью три года кочевала по укромным местам в машине и квартире. Только перед самым отъездом он выбросил её в Обводный канал.
В первые недели, когда он ещё набирал Верин номер по десять раз на дню, и ему ещё отвечали, что абонент временно недоступен, он мчался на Радищева при первой же возможности. Бросал машину на одной из Советских, на конспиративном расстоянии, и шёл пешком до угла Баскова переулка. Оттуда уже были видны оба окна. Он не мог позволить себе топтаться на месте больше пары минут, и поэтому приходилось учить наизусть прилегающие улицы, круг за кругом, теребя ключи в кармане и внушая себе, что, как только в окнах объявится свет, он решительно войдёт в подъезд. Он поднимется на третий этаж. Вытащит себя из этого болота.
Вскоре началась весна. Тёмное время суток неуклонно съёживалось. Чтобы бывать на Радищева после заката, снова пришлось раскошелиться на английский. Свет вспыхнул в середине мая, когда абонент уже временно не обслуживался. Было без двадцати одиннадцать. Тот, кто пришёл в её комнату, плотно задёрнул занавески, но даже сквозь толстое голубое полотно свет хлестнул по глазам с такой силой, что на несколько секунд Миша потерял способность ориентироваться в пространстве. Он шарахнулся на проезжую часть и наискось поковылял через вечерний перекрёсток. Издалека, с большим запасом, загудела машина. Из-за спины ответила другая. Миша развернулся на девяносто градусов и побежал обратно на 8-ую Советскую.
На 8-ой Советской, задыхаясь в три погибели у своей тойоты, он окончательно отверг версию номер один. Он был ни при чём. Вера исчезла не потому, что не хотела его больше видеть.
По отдельности, он не мог найти ни одной детали, которая была бы несовместима с таким объяснением. Более того, поначалу версия номер один казалась до того очевидной, до того оккамовской, что за остальные гипотезы было попросту стыдно. Он краснел, перечисляя их в блокноте. Бульварщинка. Горячий привет от НТВ. Иронический детектив в уродливой обложке. Он долго не замечал, что версия номер один с каждой неделей обрастает новыми допущениями. Из гелиоцентрической системы мира превращается в миша-центрическую. Требует от исчезнувшей Веры всё больше ненависти и дешёвого
