Шевельнись… я прошу тебя, шевельни хоть пальцем. Одно малейшее движение. Чтобы я знала, для чего мне жить далее… чтобы сердце мое билось, как ранее. Но Владислав лежал неподвижно, позволяя снежным хлопьям укрывать себя будто белым одеялом.
Боковым зрением Ксения заметила движение справа от себя, а потом ее, распластавшуюся на снегу, обогнал широкими шагами мужчина, в несколько шагов приблизился к лежащему Владиславу и перевернул того на бок, чтобы взглянуть на лицо сбитого болтом из самострела с коня.
— Точнехонько! — крикнул он, и Ксения замерла не только от его выкрика, но и при виде того, каким темным от крови стал снег в том месте, где лежал Владислав. Значит, грудина насквозь пробита болтом, а летел тот с недалекого расстояния. Сквозь сомкнутые зубы вырвался тихий всхлип. Уронила голову на ладони, даже не ощущая лицом холода от сотен мелких снежинок, которые попали на нежную кожу лица.
— Знать, есть правда на свете! — проговорил прямо над ухом Ксении голос Михаила, а потом ее плечо сжала его ладонь, приподняла ее, будто куклу безвольную, с которыми потешники на ярмарках действо показывали. — На ноги, Ксеня! Ехать пора, покамест люди его не явились. Не мог же он по округе один ездить. И коня заберите! — крикнул он одному из своих людей. — Славный вороной! Жаль будет, коли волки сожрут.
— Что ты сотворил? — прошептали губы Ксении, и ему пришлось склониться к ней, чтобы разобрать ее слова. — Зачем?
— А ты думала, я его расцелую троекратно, коли встретиться доведется? — усмехнулся брат.
— Ты же слово дал…на кресте слово дал…
— Не давал я слова тебе, Ксеня. Ибо слово то для меня костью в горле встанет, слыхала? — а потом рывком поднял ее на ноги, злясь и на нее, и на себя, и на этот снегопад, в который ехать будет нелегко. — Ну же! Ну же! На ноги! Животину ее приведите сюда! Федор! Помоги ей в седло сесть!
— Нет, — проговорила Ксения, а потом крикнула в голос, в лицо брата, вырывая руку из его цепких пальцев. — Нет! Не поеду я!
— На животину садись, — процедил сквозь зубы Михаил и толкнул ее в сторону Ласки, которую подвел к ним Федор. Ксения не послушала его — скользнув под руку пытавшегося задержать ее мужчины, побежала к Владиславу да в юбках длинных запуталась, рухнула плашмя, едва успев выставить руки вперед, чтобы смягчить падение. Вырвался из-за сомкнутых губ крик отчаянья и боли, не только от удара коленями и ладонями о плотный, утоптанный снег, но и от того, как сжалось сердце.
— Михаил, прошу тебя, — зашептала она отчаянно, когда нагнавший ее в несколько шагов Федорок поднимал со снега. — Прошу тебя… коли меня обездолил, то дите мое не сироти… Родича своего не сироти!
Но тот только дернул головой при упоминании сына Ксении, поджал губы и кивнул Федорку, державшего Ксению крепко за предплечья, мол, давай, сажай ее на лошадь, ехать надобно. И она обмякла в руках рыжего московита, потеряла силы вмиг — куда ей бороться ныне. И только одно вдруг заставило ее выпрямиться, вырваться из мужских рук, что вцепились клещами чуть повыше локтей — тихий, но отчетливо слышимый ею стон, что сорвался с холодных губ лежащего в снегу. А потом едва слышное: «Кохана… кохана моя…», как стал звать ее Владислав, не понимая еще, отчего над ним только сереющее небо с крупными точками белыми, что приближаясь к его лицу тут же становились снежными хлопьями, удивляясь острой боли, разливающейся по всему телу.
Жив! Обожгла как огнем Ксению короткая мысль, и уже ничто не способно было удержать ее, ничто не смогло бы остановить ее ныне, когда она так стремилась к Владиславу, к которому уже вернулись все чувства и который, распознав мужскую речь да еще с московитским наречием, пытался повернуться на правый бок и снова падал обессилено, сжимая зубы от боли, что ударяла от левой стороны грудины по всему телу.
Ничто, как она думала в тот миг. Но ее легко остановил Федорок, нагнал, когда до Владислава оставался лишь шаг, и она закричала отчаянно, забилась у того в руках. Владислав при этом крике все же сумел повернуться, сверкнул глазами яростно, видя, как пытается утащить от него волоком рыжий мужчина Ксению, заревел протестующе, делая отчаянную попытку остановить того. Федор дрогнул от неожиданности, ослабил руки на миг, но и этого мига было достаточно Ксении.
Пара шагов, и она с размаху бросилась на колени подле Владислава, кидая взгляд на его рану. Слава тебе, пресвятая Богородица, болт лишь пробил грудину, не задев ничего важного, и не отнял жизнь, как она решила сперва. Но кровь — ярко-алая кровь, почти незаметная на темной ткани кунтуша, толчками выбивалась из раны при каждом движении Владислава, и она испугалась этой крови, остановила его порыв сесть с ее помощью, только приподняться слегка позволила.
— Кто эти люди? — спросил он у нее, быстро оглядываясь вокруг — два московита близко, за Ксенией, один у лошадей с пустыми седлами и еще четверо верхом — и снова вглядываясь в ее бледное лицо.
Она открыла рот, чтобы ответить, протянула ладонь к его ране, чтобы зажать с силой, не дать крови покинуть его тело, но не успела сделать того. На грудь Владислава с размаху опустился сапог, заставляя того удариться с силой спиной о снег под яростный вопль Ксении.
— Вот ведь как сложилась доля моя, — прошипел Михаил, склоняясь чуть ниже к лежащему на снегу, толкнул от себя Ксению, которая попыталась отпихнуть брата, убрать его ногу с груди Владислава. — Помнишь ли меня, лях?
— Помню, московит. Под Волоком мы с тобой встретились, — ответил Владислав, сжимая пальцами ладонь снова склонившейся к нему Ксении, словно успокаивая. — Мне лицо твое порой ночами мнится, так ты в память мне запал. Знать, верно то — брат ты ее.
— Ведал, кого рубишь тогда? А?! — побелели края страшного шрама Михаила. — Слыхала, Ксенька? Ведал да рубанул-таки? Наотмашь, чтоб дух сразу вон!
— Не ведал я тогда, — устало ответил Владислав, но не Михаилу, а Ксении, замершей возле него, глядя той в глаза, словно пытаясь своим взглядом доказать ей, что правду говорит. — Не один десяток дней и ночей думал о том после, жалел, что в земли московские пошел с мечом тоску из души вытравить…
Михаил ничего не сказал на его слова, только взглянул исподлобья на их руки сомкнутые, на пальцы переплетенные, а потом убрал ногу с груди Владислава, отступил в сторону.
— Только шкуру ты ему пробил, Федор, — обратился он к Федорку, что стоял за спиной Ксении и вслушивался в разговор. — Кончай то, что начал. Ехать уже пора.
— Нет! — Ксения вдруг быстро развернулась в сторону Федора, не отпуская руки Владислава из пальцев своих. Но глаза московитов ныне были прикованы не к левой ее руке, а к правой, в которой был зажат короткий нож, что того момента был укрыт в потайном кармашке голенища сапожка Ксении. То была Лешко задумка, ныне так нежданно пригодившаяся Ксении.
— Всяк, кто подойдет! Убью! — прошипела она, стараясь не обращать внимания на то, как протестующе сжал ее пальцы Владислав, на его шепот: «Не надобно…», ведь он знал, что этот выпад ее только разозлит московитов. Что могла сделать слабая женщина против семерых мужчин? Да и уверен он был, что не поднимет та руку на брата, так резко шагнувшего в ее сторону.
— И брата единоутробного резать будешь? — проревел Михаил, изо всех сил борясь с желанием ударить сестру, выбить нож из ее ладони. Против брата — ради ляха?! Ляха, что едва не отправил его на тот свет, что позором ее голову покрыл, что отвернулся от ее? — Знать, род готова презреть, Ксеня, свой ради любезного своего? Кровь пролить?
— Другому роду ныне я боле принадлежу, Михась, — тихо проговорила Ксения. — Ты и сам ведаешь — за мужем уходя, умирает дева для рода отчего, покидает его.
— За мужем! А ты ляху не жена вовсе! И он не муж тебе!
— В нашей земле обряд есть один, что деву женой делает в глазах родичей и без клятв у алтаря, — резко вступил в разговор Владислав, видя, как поникли плечи Ксении, признавая правоту брата. — Как на земли эти ступил, я ее женой назвал при родичах, знать, жена она мне для них. А для меня и без того женой была. Даже когда имя иное носила. Чужое имя, ненавистное…
— Что ж оставил ты ее, лях? — едко спросил Михаил. — Одну ее я встретил давеча, безмужнюю и опозоренную. Дитя вон прижила девой, не женой!
— Нельзя вырвать из груди сердце свое по воле, — голос Владислава слабел с каждым словом. Все тяжелее давалась речь, слабость медленно сковывала тело. — Так и тут. Сама она ушла тогда, нет моей
