ней при его словах, рвал ныне сердце, не помещаясь в том. — Разве не довольно того, что сердце мое в руках держишь? Куда его понесешь — туда и я следом пойду!
Да и как можно было не пойти следом за ним? Ведь только его губы дарили такую сладость, от которой кружилась голова, а кровь так и бурлила в жилах. Сердце замирало только при взгляде в его темные, будто омут озерной, глаза, а руки так и тянулись коснуться его, чтобы убедиться, что это все явь, не морок, не сон ночной.
— А я думала, ты в стольном граде, — прошептала Ксения, когда они уютно расположились в узкой постели: рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Правда, для того Ксении пришлось лечь на бок, с трудом поместившись на краю кровати, но она ныне была так близко к нему, что даже самой не верилось.
— Я и был там. Следовал вашим задумкам с дядей моим.
— Задумкам? — переспросила Ксения, недоумевая.
— А ты, верно, думала, не видать ваших сговоров? Так и шептались, словно кумушки по углам темным, свои сети плетя. Пан бискуп тебя надоумил уехать из Заслава, так ведь? Я ушам своим не поверил, что покинула замок. Уже был готов к войне, а пришлось перемирие принять…
— Побег, не перемирие, — перебила его Ксения, хмурясь. Неужто так верно ведал ее душу Владислав, что заранее видел ее поступки? И кто тогда прав был — она, не желая покидать Замок, это поле битвы за сердце Владислава и их будущее, или пан епископ?
— Перемирие, — подчеркнул Владислав, накручивая длинную прядь золотых волос на палец. — Не побег то был, когда уже супротивник твой почти обессилен был и со злости атаковал бы, пока не разрушил бы все до основания. И ты могла бы с собой Андруся увезти… а оставила. И меня в сомнения эти поступки… эта женщина ввергла, в раздумья. Я понял, что не могу отныне разгадать ее… и без нее тоже не могу… Ведаешь ли ты песню про перстень и сокола, моя драга? По глазам вижу, что ведаешь. И я отныне ее знаю. Мне Андрусь ее спел как-то, когда на прогулку с соколами выехали. «Я песню про сокола ведаю, пан отец», сказал он тогда. И запел своим тихим тонким голоском, завел тот плач сердца по другому сердцу. А потом, когда я оборвал его на полуслове, обернулся на меня, глазами твоими обжег, будто огнем. Привиделось мне тогда вдруг — это ты оглянулась на меня, твой плач я услышал через версты и дни. Эта песня преследовала меня после ночами и взгляд тот — внимательный, настороженный, печальный. А потом и ты… Ты мнилась везде: в кругу танцующих, среди паненок на охоте или в граде, когда мелькнут золотые пряди волос под чепцом. И глаза Андруся, так схожие с твоими… Замок стал таким пустым для меня без тебя отныне, ведь, возвращаясь за его стены, я всякий раз ждал, что ты сбежишь по лестнице, встречая меня, как ранее. А потом в Заслав приехал торговец тканями. Он привез мне грамоты от пана дяди моего, сказал, что ехал через пинские земли и захватил их. Да только ложь то! Дядина рука в том приложилась. В грамоте написал, что есть у торговца для меня нечто с собой. А это нечто шелком дивным оказалось, как хвалился торговец, «великолепная ткань для красы пана золотоволосой». И я купил эту ткань… потому что увидел тебя в платье из той ткани, увидел возле себя. Ведал ли торговец, как рисковал шкурой своей в тот день? Не думаю, что дядя открыл ему истинные цели, когда отправлял того в Заслав.
— Знать, те наряды, что гафорки расшить жемчугом должны… это для меня платье?
— И про шелк ведаешь ты… Ты уже все придумала себе, верно, насчет тканей, мне Ежи сказал. Да только снова не в ту сторону думы твои увели тебя. Потому и скрывал я, чтоб ранее времени не надумала чего. А открыться… гордость моя мне не давала так быстро сдаться на милость твою. Даже пан Тадеуш не ведал, для кого швеи работают денно и нощно, чей наряд сошьется из шелка. И в Варшаву я поехал, не открывая задумок своих никому, чтобы ранее сроке не открыть их. Желал не показывать, что пошел на поводу у сговора вашего. Сперва было желание поперек ему пойти, а после решил, что не к чему то — разве не едина цель у нас? На пользу мне шел тайный сговор ваш. Вот и об отъезде пана Роговского весть дядя не во вред прислал. Коли б не выехал из Варшавы, ни в жизнь бы не успел сюда, не поймал тебя на пороге земель.
— Ты думал, что я с Лешко уехать могу? — удивилась Ксения. — Да разве ж можно то?
— А разве нет? Склонялась же к нему в прошлом, — она ясно увидела, как двинулись желваки на лице Владислава при упоминании имени Роговского. — Отчего не уехать ныне, когда женой зовет?
— Я хочу, чтобы знал ты, — прошептала Ксения. — Женщина может только по праву или по сердцу принадлежать мужчине. Ни того, ни другого у пана Лешко не было, слово тебе мое в том! Была слабость единожды, да сердце воспротивилось… не смогла я… не уступила…Только в твоих руках быть желаю, только в них…
Она успела заметить тень облегчения и скрытого довольства, которая промелькнула в его глазах прежде, чем он успел закрыть их на миг, не показать ей эмоции, что вихрем взметнулись при ее словах в его душе. Он простил ей уже эту склонность, постарался забыть о ней, благо, что Роговский уехал прочь. Но узнать о том, что и не было той вовсе в том смысле, что он думал все эти дни и ночи… Истинный елей для и без того израненной души.
— Я был в десятке верст от вотчины Ежи, когда в корчму прибыл текун его, чтобы коня сменить. Распознал мой герб на хоругви, что у двери в гридницу корчмы стояла, разыскал меня, разбудил. Я едва с ума не сошел, когда прочел строки, что уезжаешь ты на рассвете. Даже не стал дочитывать, с кем земли покидаешь, — Владислав замолчал, вспоминая ту жажду крови, что вспыхнула в груди, когда разобрал неровные буквы, ту ярость, опалившую его. Будь спутником Ксении пан Роговский в то утро, он верно убил бы его, не иначе, так душа его стонала, требуя крови соперника. — Я гнал валаха всю ночь, боясь не успеть. Лишь на рассвете заметил в снегу, что повалил с неба, всадника. До самого леса не мог понять, отчего ты одна едешь, без Роговского. Лишь когда оговорилась в речи своей, осознал, кто в лесу ждет тебя. С трудом коня развернул прочь, уступая тебе, твоей мольбе безмолвной.
— Ты поверил мне тогда, — улыбнулась Ксения.
Владислав предпочел промолчать, утаивая истинные причины, что двигали им в тот миг. Он ясно прочитал в глазах Ксении страх, но страх тот был за него, не иначе. Знать, в лесах был тот, кто способен был ему худое сделать. Ему, но не ей, раз она по своей воле с теми людьми уезжала. Вот и развернул тогда валаха из леса. Он бы ни в жизнь не отбил бы Ксению у тех людей один, коли нужда пришла бы такая. А вот с людьми своими, что в метели потерялись, но к тому времени окрест быть должны были, сумел бы отобрать ее из рук чужих.
— Все едино — что бы ни стряслось в утро то, оно тебя мне вернуло, — проговорил Владислав, прижимая ее к себе, касаясь губами светлых волос. — Вернуло, когда уже и не думал о том. А ныне твой черед. Как твой брат оказался в этих землях? Откуда проведал о тебе?
И теперь только голос Ксении звучал в тишине ночи, что опустилась над домом пана Ежи в этот темный час, а Владислав прислушивался к словам и молчал. Только раз он прервал ее. Когда она не могла не добавить в свой рассказ то, каким подобрала священника православной веры однажды около лесов этих — израненного, изможденного, усталого, еле держащегося на ногах от усталости и болезни. Когда заговорила о том, с трудом скрывая горечь в голосе.
— Его выгнали из церкви, плетьми секли за то, что против указа службы ведет для прихожан, — глухо говорила Ксения. — На твоей земле то, Владислав, было! На твоей!
— На моей, да не по моему указу на то! — не мог не ответить на это Владислав. — На моих землях много шляхты со своим умом ходит. За всеми не уследить! Да и не могу я против короля пойти. Ты ведаешь, что вера твоя против законов королевства и княжества, оттого и преследуют попов. Так сложилось… И так тому быть ныне. Обратной дороги уже нет, коли вера новая столько лет в землях живет. Не в моей воле переменить то, даже если попросишь о том. Вмешаюсь в распри те, поддержу схизматиков — не будет мне покоя в собственных землях, распри еще хуже пойдут. Пойми то! Но чинить тебе препятствий в том, что требы будешь давать в церкви веры своей, что будешь помогать тем, кому сердце зовет на подмогу, не буду, так и знай то.
Ксения хотела ответить ему на это, но решила промолчать пока о том, что уже странной уверенностью в душе ее жило, продолжила рассказ о встрече с братом в лесу, о том, как целый день после бок о бок провели с ним, как уехать решилась.
— И тут я виновна пред тобой, моя лада. Говорил мне Ежи — верь. Верь и жди! А я не верила… в тебя не верила, в любовь твою не верила. Прости и за то меня.
Она ласково провела ладонью по его лицу, с трудом сдерживая себя, чтобы снова не заплакать при
