Обрученные судьбой

— Тата! Пан отец! — а потом так же просиял, заметив, что женщина, поднявшая голову с груди пана ордината, была его матерью, воскликнул чуть удивленно, но не менее радостно. — Мама? Мама! Ты приехала погостить? Сколько дней ты пробудешь?

— Твоя мама приехала навсегда, Андрусь, — ответил Владислав на его вопросы. — И никогда боле не уедет из Заслава.

Как же согрели эти слова душу Ксении! Навсегда. Она приехала в Заслав, чтобы никогда боле не уехать отсюда, чтобы остаток своих дней провести рядом с любимым и детьми, которые у них есть и будут.

Именно они помогали ей в те моменты, когда в ее душу заползала тень страха перед тем, что ей предстоит сделать. Суеверная, Ксения до дрожи боялась того дня, который сама себе определила для перехода из новой жизни в иную, в которую должна была ступить тут же, как приехала сюда, в эти земли. И даже платье из шелка цвета кости, в котором ей предстояло ступить под своды костела, искусно расшитое золотыми нитями и жемчугом, не вызывало улыбки на ее губах. Оно привело бы ее непременно в восторг, не тревожь ее темные думы о будущем, но ныне только одна мысль кружилась в ее голове. И даже весть о том, что пани Эльжбета родила в ночь на Иосифа дитя женского пола, маленькую ласточку-дочку для Ежи, только на короткое время смогла унять ее тоску и страхи. Ксения, как могла гнала от себя их, и это удавалось ей днями, которые она проводила с Владиславом или Анджеем. Но ночами, когда Владислав удалялся в свои покои, и она оставалась одна, они наваливались на нее с удвоенной силой, гоня от нее сон.

Это сразу же заметил епископ, прибывший в Замок, чтобы провести венчальный обряд. В тот же вечер, как прибыл в Заслав, он послал за Ксенией слугу, настаивая на том, что желает видеть пани.

— Пани боится за спасение души своей, верно? — без предисловий начал он разговор, беря в свои ладони холодные руки Ксении. — Неужто снова страхам уступишь? Неужто сомнениям душу отдашь?

— Коли б было так, отказалась от крещения латинянского, — ответила резко Ксения, и бискуп улыбнулся, узнавая ту пани, что была ему лучше знакома, которой он и желал видеть Ксению.

— Я ведаю, что сказали тебе. Что переходя в закон римский, ты душу свою ввергаешь в грех, что и не искупить вовеки веков. Да только, милая моя девочка, думала ли ты о сути крещения, слышала ли отца Макария, когда тот тебе о нем говорил? О том, что принимая веру, ты снимаешь с себя все грехи, что на душе твоей были до того? — она подняла на него глаза, вспыхнувшие надеждой, и он улыбнулся. — Credo in remissionem peccatorum {2}, не забывай о том. Завтра ты ступишь в новую жизнь свою без единого греха на душе. Отчего не спросила о сомнениях своих отца Макария? Не можешь оставить предубеждение к нему? Помнишь ту неприязнь, с которой тот встретил тебя? Если так, то я пришлю тебе духовника иного, негоже в грехах отчет давать да совета просить у того, к кому не лежит душа. А ныне спрашивай… вижу по глазам, что вопросов много есть ко мне, как лицу духовному.

Они проговорили всю ночь, но именно эта ночь помогла Ксении наутро с легкой душой принять новое имя и надеть на шею новое, совсем непривычное распятие на тонкой золотой цепочке. Бискуп настоял на том, чтобы крещение провели в небольшой каплице {3} Заславского замка, дабы избежать ненужных шепотков, укрыть это событие от любопытных глаз и ушей.

Чуть дрожа от волнения и легкого страха, все еще тлевшего в душе, ступила Ксения в эту небольшую залу с алтарем и расписными стенами с сюжетами из Заветов. Даже глаза на миг прикрыла, опасаясь, что с ней случится падучая, как пугала ее когда-то мамка Евпраксия, показывая на крест храма римской веры в Москве. «Доброго верующего падучая хватит, коли порог латинянской церквы ступит!». А может, ее била от дрожь от холода, что прошелся по ее телу, легко проникнув через тонкое полотно белой рубахи, в которую была облачена она.

— Kyrie, eleison. Kyrie, eleison. Christe eleison. Christe, eleison {4}, - начал епископ обряд крещения, и Ксения замерла, глядя в глаза нарисованной на стене Богоматери, что смотрела на нее с нежной улыбкой на губах, словно подбадривая. А потом вдруг почувствовала легкое касание ладони к спине, чуть ниже лопатки сквозь тонкое полотно. То Владислав, мимолетно коснувшись ее, тайком от всех, кто был в каплице на крещении, словно сил ей придал. Побежало тепло по телу, ушла дрожь, и тут же вспомнились слова, что должна была повторять за епископом.

— Credo in Deum, Patrem omnipotentem, creatorem caeli et terrae. Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum {5}, - шептала она, слыша только голос Владислава среди прочих, что раздавались в каплице. И вздрогнула после только дважды: когда холодная вода пролилась на голову, потекла тонкими струйками по волосам и когда епископ крест начертил елеем на ее челе, символизируя, что отныне она новое имя носить будет — Катаржина.

— Ты умница, — прошептал ей после прямо в ухо Владислав, накидывая на плечи плащ, чтобы холод более не беспокоил ее, целуя в волосы. — Касенька моя…

И от этого «Касенька», от горячего дыхания, что коснулось кожи, вдруг пришла уверенность в правильности шага, что сделала ныне, забыла, что распятие — из золота, с мелкими яхонтами по всему кресту — иное, латинянское на груди. Она осталась той же, что и была, приняв другую веру, читая молитву на чужом языке, назвавшись иным именем. И самое важное для ныне было только одно — что отныне никому ни под силу разлучить ее с ним, тем, кто следующим весенним днем ждал ее на ступенях костела.

Она на всю жизнь запомнит Владислава таким, каким увидела в день их свадьбы у костела. Он не смог ждать ее на ступенях, и едва ее небольшой кортеж показался на узкой улочке, что к площади вела, как сбежал он навстречу ее белой лошадке под рев толпы горожан и холопов, что пришли к костелу поглядеть на свадьбу пана ордината.

— Моя кохана… — прошептал Владислав, глядя на нее снизу вверх, щурясь от солнца, что ударило лучами ему при том в глаза. — Я ослеп от твоей красы… даже глаз не могу открыть. Помоги мне, драга…

— То солнце ослепило тебя, а не моя краса, — смеясь, ответила ему Ксения, ловя его ладони протянутые вверх и кладя себе на талию, чтобы он обхватил ту покрепче и снял ее с лошади. Но все же не могла не признаться самой себе, коря за грех тщеславия, что ныне выглядит, как никогда ранее. Шелковая блестящая на солнце ткань облегала стан, золотые нити переливались при каждом движении. Квадратный вырез обнажал шею и часть груди, выгодно подчеркивая хрупкость ключиц и стройность длинной шеи. Ее светлые волосы были подняты вверх и стянуты в узел на затылке. Полупрозрачная кисея, что по обычаю прикрывала волосы рантухом, не скрывала от взгляда ее золотистые пряди, а жемчужный венец так и манил взглянуть на богатство волос невесты.

— Ты так красива, моя драга. Даже дух захватывает от твоей красы, — улыбнулся Владислав, опуская ее на землю перед собой, оглядывая с ног до головы и задерживая взгляд на ее губах, вынуждая слегка покраснеть. — Я никогда не видел невесты краше!

— Ну, погнал-то! Погнал! Осади коней, пан Владислав, — пробился к ним Ежи, улыбающийся так широко, что Ксения даже не признала его сразу, настолько ей был непривычен его вид. — Я должен невесту к костелу подвести, а не муж будущий. По обычаю!

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen {6}, - начал мессу епископ, когда пара заняла свои места, опустившись на колени.

— Amen! — разнеслось в ответ по костелу, отразилось эхом от каменных сводов и стен. С тихим шелестом одежд заняла свои места шляхта, прибывшая на свадьбу ордината Заславского. Ксения тут же скосила глаза, желая рассмотреть Владислава, который повернул к ней голову, словно почувствовав на себе ее взгляд, улыбнулся. Ему так был к лицу этот жупан из плотного бархата цвета кости, в тон ее платью. Золотая цепь на груди с массивной бляхой с гербом Заславских. Пояс из массивных пластин того же металла на поясе. И самое главное — та самая улыбка, что освещала его лицо нынче, словно лучи весеннего солнца, пробивающиеся в костел сквозь узкие высокие окна.

— Я люблю тебя, — сказал Владислав одними губами, а потом отвернулся, стал слушать мессу, слова которой разлетались по храму. Служба показалась Ксении, тщательно вслушивающейся в размеренный голос епископа, такой короткой на удивление. Только когда бискуп оставил латынь, чтобы задать вопросы, положенные обрядом, вдруг прониклась осознанием того, что навеки соединяет нить своей судьбы с тем, кого душа ее выбрала когда-то, заслушалась, когда Владислав, развернувшись к ней лицом, взяв ее руки в свои ладони, клятвы давал: