бы жизнь? А если это ребенок, Леня? О, если это ребенок!
— Три жизни, Танечка. Три жизни ты сумела спасти… этим… Постарайся забыть, моя хорошая. Прошу, забудь и не казни себя больше. Всякий раз смотри в их глаза и думай не о том, кто умер, а о тех, кто выжил… Кто знает? Быть может, ты спасла лауреата Сталинской премии? Да-да, Соня играет так, что я едва не разрыдался, а ведь здоровый мужик! И Мила… только вспомни ее кудряшки и вздернутый носик… кем-то станет она? А Раечка? Я ведь жил только ради Раечки и ради тебя. Сгинь вы в блокаде, и я… в первом же бою, ничуть не таясь от пуль! А так — знал ради кого должен дойти, выкарабкаться после ранений…. И горсть, Танечка… Что такое маленькая горсть, пусть и помноженная на несколько десятков раз? Самая малость…
Все верно. Так мало муки в горсти. Совсем мало. Но как оказалось, вполне достаточно и этих пронесенных тайком с завода маленьких горстей, чтобы спасти три детских жизни среди ада голода и морозов…
Одноклассники
Улыбающиеся лица. Развевающиеся легким ветерком кудри светловолосой девушки, широко и открыто улыбающейся в момент съемки, белые ленты в косах другой, которая даже с карточки смотрела хмуро.
Маруся и Эльмира. Две подруги — не разлей вода, на удивление остальным. Ведь они были такие разные: староста девятого «А» — высокая и чуть сутулая Маруся с неизменными косами, спускающимися на еще плоскую грудь, и Эльмира, такая же красивая и чарующая, как ее имя. Хотя нет… Не полного имени. Потому что может быть поэтичного в имени «Электрификация мира»? Только проза…
Эльмира первая из старшеклассниц обрежет свои длинные косы, делая в подражание Орловой короткое каре, пряди которого будет завивать каждое утро на горячие щипцы, из-за чего неизменно будет опаздывать на первый урок. И если и появится лента в ее светлых волосах, то только обручем удерживающая волосы, открывая ее высокий лоб, позволяя без особых помех увидеть красивые черты ее лица.
Маруся каждый раз будет на собрании класса ругать подругу за безалаберность и легкомыслие, упрекая, что нельзя комсомолке быть такой, как Эльмира. Но всякий раз сама же будет ручаться за нее перед классом и учителями, брать ее на поруки, давая «честное комсомольское», что Эльмира подтянет «хвосты» из-за своих опозданий на уроки хромого Льва Ароновича, преподающего физику и математические науки в их школе.
В Эльмиру были влюблены все поголовно мальчики в их классе и в параллельном. Он не знал никого, кого бы миновала эта участь. Кого-то отпускало сразу же, отмерив для влюбленности короткий миг, будто для вспышки, а кого-то затягивало надолго. Как, например, тех, кто на этой самой фотографии стояли полукругом за парковой скамьей, на которой сидели девушки.
Прищурившийся от лучей яркого солнца, Йоська, к которому в основном и ревновали Эльмиру остальные из компании. Он был высок и широкоплеч, с темными, аккуратно уложенными на правый бок волосами. Гордость школы — он всегда становился на первые ступени пьедестала на соревнованиях по плаванию. И он жил в одном доме с Эльмирой, а это позволяло ему провожать ее к школе и обратно домой после уроков на зависть остальным, не выдумывая разных предлогов для того. Разумеется, если не было тренировок.
Коренастый Дима «Пугач»[4], как прозвали его за большую голову и пристальный немигающий взгляд удивительно светлых глаз. Прозвали с легкой руки Эльмиры, бросившей иронично:
— Что ты смотришь так на меня? Будто филин на мышь…
— Кто? — переспросил Дима, краснея от того, что все, кто был в тот момент в классной комнате, повернулись и взглянули на него.
— Пугач, — пояснила она, усмехаясь, и он отчего-то покраснел еще больше, заливаясь краской аж до ворота старенькой застиранной рубашки. Так и повелось с того дня — Пугач…
Он сам, Володька Акитин. Еще без редкой седины в темных прядях волос и без горьких складок у рта и на лбу — отметин прожитых страшных лет. Не улыбается на карточке совсем, и даже немного расстроен — потому что успеет заметить тогда краем глаза, как ляжет на плечо Эльмиры ладонь Йоськи в момент, когда фотограф скажет «Внимание! Снимаю!». Так и останется на изображении она с той рукой на плече, когда другой хотя бы на карточке хотел стать тем, кем не был… никогда не был…
Низенький и щупленький Вася с коротко и криво обрезанной челкой. Это его так постригла младшая сестра — отмахнула ножницами, и как бы ни выправлял он после перед маленьким зеркалом, нежелающую встать в ровную линию челку, она все равно так и останется кривой. Из-за этого он еще не захочет фотографироваться в этот солнечный день. С трудом его уговорят остальные, наткнувшись при прогулке по аллеям на уличного фотографа.
Последний день, когда они собирались все вместе этим составом. Ровно за десять дней до того, как прошагают немецкие сапоги по улицам родного города, уже изрядно изменившим свой облик из-за зажигательных бомб, оставивших от домов одни стены — без внутренних перекрытий и крыш.
Летний солнечный день июня. Их компания, уже выпорхнувшая из стен школы на долгие каникулы, собралась в парке, чтобы попрощаться. Рано утром Володя с отцом уезжал на проходящем из Бреста поезде в Москву погостить у тетки, родной сестры отца, жившей в Коломне. Ему отчего-то было не по себе оставлять Эльмиру, которая, как выяснилось, остается в Минске. Единственная из всей компании: Пугач уезжает в деревню к бабушке, Маруся едет на месяц пионервожатой в лагерь недалеко от Орши, а Йося на два летних месяца — в спортивный лагерь.
Он молчит, но Володя знает, что, скорее всего, Йося уже не вернется в их класс в сентябре. Его отцу предстоит проектировать мост где-то в Сибири, и мать Йоси, не пожелавшая расставаться с мужем так надолго, решила, что вся семья поедет вместе с тем. И Володя тогда даже не знал, чего в его душе было больше в тот день — огорчения от предстоящей разлуки со школьным товарищем или радости при мысли, что соперник уедет за тысячи километров от Минска, а значит, от Эльмиры.
Они тогда встретились у самого входа в парк Челюскинцев и влились в толпу гуляющих, наслаждаясь дивным солнечным днем и зеленью, наполняющей аллеи. Володя старался держаться чуть позади от Эльмиры, наблюдая украдкой за ней, любуясь волнами ее коротких волос, ее тонкой талией, которую облегала тонкая материя летнего платья. Он хотел сохранить в памяти и ее облик, и ее смех, и то, как она радуется, раз за разом попадая в мишени тира. Жаль, что она научилась стрелять не хуже его, Володи, и он не может помогать ей с ружьем, как попросила Йосю Маруся тогда.
А ведь Маруся любила Йосю, только сейчас понял он, вспоминая тот солнечный день. Любила молча, держась на расстоянии, понимая, что вряд ли Йося переведет влюбленный взгляд на нее с Эльмиры. Какая же странная эта штука — жизнь…!
— Ты уходишь, Вова? — в комнату бесшумно вошла мать, вытирая мокрые руки. Встревожено взглянула, заметив, что он держит в руках знакомую карточку в деревянной рамке.
— Ухожу, мама, — коротко ответил он, возвращая карточку на прежнее место, где она висела на стене на гвозде. — Не знаешь, где можно цветы прикупить?
— Цветы? — удивилась мать, а потом бросила быстрый взгляд на карточку и снова вернула на сына,
