сжимал ее руку, сожалея, что вокруг столько людей, прогуливающихся по аллеям в тот дивный июньский вечер. Ему до дрожи в пальцах хотелось ее поцеловать и уже не просто коснуться губами щеки, а именно в губы, как муж может целовать жену без всякого смущения.
Это случилось потом, за занавеской в комнате ее тетки, где она жила, поступив в педагогическое училище. Анна всегда мечтала быть учителем, как ее родители, преподававшие географию и историю в одной из школ Воронежа. А Саша мечтал стать офицером, как его отец, погибший в Азии в 20-х годах. Он его совсем не знал, только на карточке видел, оттого и мечтал, каким удивительным отцом станет для их детей, которых у них, непременно, будет трое: два мальчика и красавица-девочка с белыми бантами в тонких косичках. Она тихо смеялась его словам и целовала в шею, наслаждаясь той близостью, что была меж ними тогда и о которой до брака они могли только мечтать, осторожно целуясь под сенью парковых деревьев, стараясь быть незамеченными прохожими.
— Я люблю тебя, — шептала Анна в его губы, гладила его плечи, упивалась его нежностью, в которую Саша, словно в покрывало, окутал ее этой ночью. Он только улыбался в ответ.
— Навсегда, Нюточка!
Два дня они провели вместе в своем новом статусе мужа и жены. Два коротких дня. А на третий день, в воскресенье, их разбудила тетка Анны, что гостила у подруги это время, позволяя молодым побыть наедине.
— Война! — выдохнула она и заплакала, а Саша вскочил с постели, стал быстро натягивать лейтенантскую форму. Анна сидела в кровати, прижав одеяло к груди, и поражалась тому, каким жестким может быть его лицо, каким незнакомым. Таким же оно было и на вокзале, где они прощались, как теперь уже знала Анна, на долгие три года. Только раз мелькнула в его глазах нежность — когда она не смогла сдержать слез, и одна из них повисла маленькой капелькой на кончике ее носа. Он смахнул ее тогда пальцем, а потом легко коснулся губами этого места. Затем короткий глубокий поцелуй в губы, и вот он уже в вагоне. И она будет бежать вместе с остальными женщинами вдоль перрона рядом с поездом, лишь бы еще раз взглянуть…только раз… и так же плакать в голос, реветь, как остальные, прижавшись лицом к железному столбу опоры крыши перрона.
А потом были первые месяцы войны, наполненные тоской и тягуче-медленным ожиданием письма- треугольника. Отступление армии аж до Москвы, когда по улицам к вокзалам направлялись сотни и тысячи людей, чтобы успеть уехать до того, как столица будет взята. А вот тетка Анны, глава профкома завода, ярая коммунистка, осталась, твердя, что негоже ей ехать в Азию, что она нужна родной стране здесь, в Москве. И Анна тоже осталась, несмотря на требования матери, что уже была в Ташкенте, писала каждую неделю Анне, умоляя ее приехать, спастись. Анна ее понимала — осенью 1941 погиб отец, ушедший на фронт одним из первых, вместе со своими выпускниками того года. Но уехать не могла — держалась за московский адрес, словно тот заветный треугольник, может потеряться, покинь она эту, привычную уже ей, комнату.
А в январе 1942 пришло письмо, написанное незнакомым почерком, что ее муж, Александр Загоскин, погиб в неравном бою. Она сидела молча целую неделю тогда на той самой кровати, просто глядела в одну точку неотрывно, даже не плакала. А на восьмой день оставила тетке записку и уехала в саперную школу. Сперва ее не брали туда из-за хрупкого телосложения и невысокого роста. Не верили. Оставили только на честном слове. И она сжимала зубы, напрягала все свои силы, чтобы только доказать, чтобы только отправили ее на фронт.
Добилась-таки своего. Поехала на фронт младшим лейтенантом инженерно-саперных войск. «Вы с ума сошли! Командиром взвода!» — горячился начальник штаба. — «Два месяца! Срок их жизни во главе взвода — два месяца! Куда я вас…? Как..? Лучше в штаб!». Но Анна стояла на своем. Ее не пугали эти слова — жить тогда совсем не хотелось. Ни два месяца, ни две недели, ни даже два дня. Не было ей жизни больше — без Саши, без его рук и глаз.
Встала во главе взвода — одни мужики и два безусых юноши. «Командир — да баба?», сплевывали они через зубы, а спустя время уже ласково называли «березонькой», поверили ей, встали под начало без лишних взглядов и слов, гордились, когда она получила свой первый орден. И суровый старшина Мамолюк, что дольше всех смотрел с издевкой в глазах, первый же стал утешать, когда она разревелась вдруг, получив письмо от тетки, не сумев сдержаться.
— Шо? Погиб кто из родных? — а она только качнула головой, протянула ему письмо. — Тьфу! Тута радоваться треба, а ты! Ну, был в отпуску по ранению, когда ты уже уехала, ну, не видались! Таки жив! Жив муж твой! А шо до свиданки… будет она, будет!
И вот напророчил — сегодня утром чернобровая украинка Шурочка, связистка из штаба, сказала, что полк Саши пройдет совсем рядом, в пятидесяти километрах от их расположения. И она, как безумная, сорвалась к командиру, умоляя дать ей двое суток повидаться. «Как же вы доберетесь, товарищ лейтенант? Ведь транспорта нет в ту сторону!», спросил он только, но увидев горящие глаза Анны, смирился. «Двое суток! Ни часом больше! Иначе…»
И вот пешком, на попутных полуторках или телегах, но Анна добралась до этой деревеньки, через которую пройдет ее муж. Только опередила его — пойдет, как сказали чуть позже, через час, судя по темпу. Вот и попросилась она в хату — не стоять же на холоде, да и ноги с трудом держат.
— Я вот ему носки связала, — Анна гладила мягкую шерсть в глубине рюкзака, а потом вдруг достала их и показала зачем-то хозяйке хаты. Та тоже коснулась их, покивала головой «Добрые! Дюже добрые!»
— Я тут же уразумела, шо ты учителка, — улыбнулась вдруг Нюра, запахивая платок на плечах плотнее. — Мова-то какая… как у учителя, — а потом стала сама рассказывать про судьбу свою нелегкую: про то, как мужа на финскую забрали аккурат после свадьбы, как вернулся без ноги и пил по-черному, как фрицы клятые в деревне лютовали в последние годы, вернувшись от Москвы, как ушел ее Андрон партизанить и как пойман был.
— На плошче и повесили в соседней веске, — сердце Нюры сжалось больно при этих словах. Глядишь ты, уже год прошел с четвертью, а оно все болит. Не окаменело, как в первые минуты, когда сказали ей люди, все бьется, сжимаясь всякий раз больно при мысли об Андроне. Хорошо, что гостья не стала ничего говорить, мол, отомстим за его смерть. Разве чужие смерти вернут ей Андрона? Анна же только погладила шершавую ладонь хозяйки, смотрела с сочувствием в глаза.
Анна сама не поняла, как заснула. Даже не заметила, как прикрыла глаза. Очнулась от сна, когда ходики на стене хаты пробили один раз, не сразу поняла, где находится, почему нет никого из взвода рядом, если встали на отдых. А потом бросила взгляд на спящую хозяйку, что сидела, положив голову на сомкнутые на столе ладони, в окно за ней. Все так же мелькали за забором головы уходящей пехоты, но она подскочила, почувствовав, что пропустила его…
— Артиллерия! — Анна схватила за рукав одного из проходящих в колонне, но тот сбросил ее руку резко, не понимая, что хочет от него эта тень, вынырнувшая из-за плетня одного из дворов. — Артиллерия! Она прошла уже? Прошла?
— Прошла! — крикнул ей какой-то пожилой солдат с седыми густыми усами. — Прошла она, милая! Уж на не одну сотню вперед!
Анна взглянула в темноту, пытаясь разглядеть, как далеко ушла артиллерия, но видела только темнеющую колонну, уходящую вдаль. Неужели все зря? Столько шла, столько ехала… Зря?! Она прикусила кулак, борясь с желанием завыть от разочарования.
— Муж ейный там, — бросила солдатам, удивленно поворачивающим головы в сторону, качающегося из стороны в сторону лейтенанта инженерных войск, Нюра, накидывая Анне на плечи забытый в хате полушубок. — Три годины не видались. Пришла, чтоб побачить. А ен вона…
— Кто? Как фамилия? — склонился подъехавший на коне один из командиров и, получив ответ, крикнул в цепь: «Загоскина! Позовите капитана Загоскина к старшему лейтенанту Еременко!». Полетел по колонне от головы к голове этот клич, а Анна устало прислонилась к плетню. Вдруг не стало сил даже шага ступить, даже крикнуть в голос. Просто стояла и смотрела, как приближается со стороны головы колонны верховой в шинели и офицерской фуражке, как он подъезжает к позвавшему его старшему лейтенанту. Только замерло сердце в предвкушении.
Капитан после короткого разговора с Еременко быстро спрыгнул с седла в снег, побежал к невысокой фигурке у плетня, которая даже шага навстречу сделать не могла, только руки протянула в его сторону,
