Я думаю о небесах Шотландии. В моей первой, английской жизни бывали величественные рассветы, но я, молодая, не вглядывалась в них, как это делают женщины со смятенным сердцем. В Шотландии мое сердце было в смятении. Я смотрела на мир более мудрыми глазами, и, когда я скакала на север на своей кобыле, я впервые подняла голову и вгляделась в то, что надо мной. Во времена «ни то ни сё» мы видели такие небеса, что я думала, это дар — облеченное в воздушные формы обещание чего-то. Мы шагали сквозь влажный лоулендский туман, и перед нами открывалось красное солнце, светящее на болотистую землю. Красный шар среди темно-серого утра. Я вижу это сейчас.
Или расколотое небо в Раннох-Муре. Дождь закончился, последние облака разломил тонкий солнечный луч, и озера светились серебряными бликами. Я зачарованно смотрела. И думала: «Надо сохранить это состояние в своей душе», словно знала, что однажды у меня не будет неба, в которое я смогу вглядываться.
Буйное небо долины.
Сотни тысяч звезд, летящих сквозь тьму.
И я думаю о закате, которым мы с Аласдером любовались на холме Сосок. Я не смотрела на него, но знала, что солнечные лучи падали на его лицо. Я знала, что красный луч запутался в наших волосах и что если бы я повернулась и посмотрела, то увидела бы, как он пылает, а если бы он посмотрел на меня, то увидел бы, что я пылаю тоже, а мои глаза светятся. Я думала: «Взгляни на меня. Повернись, ведь в этот краткий миг я красива. Я редко бываю такой, как сейчас. И я стою рядом с тобой». Но мы оба смотрели на закат. Горизонт сверкал красным заревом.
Он сказал:
— Где-то там Западные острова. Земля моих предков.
Я запомнила.
Слышите: «Кап… кап…»
Для меня все хуже и хуже. Все громче и громче. Я думаю, что на рыночной площади уже по- настоящему сходит снег с веревок и бочек, со столбов и дров.
«Уже недолго», — сказал тюремщик.
Сегодня он пьян. Он спал у моей двери, а еще сыпал проклятиями. Я много слышала в своей жизни проклятий, но его, пожалуй, ужаснее всех. Он произнес кое-что отвратительное о Боге, и я рада, что вас тогда не было рядом.
Что хуже: богохульствовать или выступать против короля?
Слово «ведьма» хуже, чем «якобит»?
Я не знаю. Вот вы говорите, сэр, что Вильгельм ненавидит якобитов и хочет избавить от них свою нацию, но почему-то сжечь собираются не их, а меня.
Макдоналды. У вас с ними общая цель. Победа якобитов. Вернется ли Яков обратно и станет ли королем? Будущее покажет. Оно рассудит нас. Однажды — через сотню лет, через две или три — люди, произнося «якобит», будут понимать, что значит это слово и к чему оно привело. Они будут знать, чем все закончилось, — если вообще закончится.
Нас уже не станет тогда. Ни вас, ни меня.
Меня не станет быстрее, конечно.
Разговоры о политике жужжали, как пчелы в июне. Они носились в воздухе, и я слышала их отголоски везде — в шепоте на речном берегу и в выкриках на склонах холмов. Слово «Ахалладер» гулом разносилось по долине, и даже мой олень тряс головой и держался подальше. Я выследила его на вершинах. Он сбросил рога, но я знала, что это он. Он стоял неподвижно, подняв копыто.
Я не понимала этого слова. Мне было не до того — у меня образовалось нечто вроде небольшой фермы. Со мной жили семь кур, потому что одна из моих девочек сошлась с петушком и вот что получилось. Три яйца ей высидеть не удалось. А из пяти вылупились цыплята, вначале они были желтыми, суетливыми и ныряли под хвост матери, когда мимо проходила корова. Они росли потихоньку и вскоре сами копошились в грязи и откладывали яйца. Они все рассаживались на орехе в те длинные летние ночи.
Еще к тому времени у меня появились козы. Человек из Инверригэна, что расположился в лесах у изгиба Кое, привел мне в подарок двух коз.
Я стояла на цыпочках у пчелиного гнезда, пытаясь осторожно достать его палкой, когда услышала, что меня зовет мальчик:
— Корраг! Корраг!
Он дергал меня за рукав, лопотал на гэльском. Я пожала плечами:
— Я не говорю на гэльском.
Тогда он хлопнул в ладоши, потом показал на свой зуб, и я поняла, в чем дело. Я взяла любисток и направилась в Инверригэн. Его отец лежал пластом. Раньше мне приходилось видеть почерневшие зубы и ощущать гнилостное дыхание, но не такие, как у него. Я поморщилась. А он вздрогнул, когда я дотронулась до его десен. Его затрясло еще больше, когда я выдернула пенек, потому что такой зуб невозможно вылечить. Я вложила любисток в дырку и оборвала ногтями лишнее. В десне у него осталась настоящая рана. Но уже через два дня у моей хижины дремали две козы, положив головы на спины друг другу, и я знала, что это благодарность за то, что человек из Инверригэна вновь мог жевать мясо. А еще был мед, потому что мальчик опять нашел меня у пчелиного гнезда и показал, как его доставать, не навредив пчелам.
Он окунул в него свой палец, облизал его, лучезарно мне улыбнулся.
Так что у меня были куры, и козы, и олень. Паутина под крышей. Сова была снаружи, но она ухала в темноте, словно общалась со мной. А еще эти ворованные коровы.
В те длинные теплые дни я много странствовала. Я выходила рано и возвращалась поздно. Я забиралась далеко на север, где высилась величайшая из гор — курносая и покрытая туманом. Я шла на юг, к морю. Бродя по долине, я продиралась сквозь заросли лютиков и траву по колено, а когда стебелек цветка попадал между пальцами ног и я нечаянно срывала его на ходу, я наклонялась и вроде как спасала цветок. Я закладывала его за ухо или несла к себе в хижину. К чему оставлять его увядать на склоне холма? Так что мое жилище в те летние месяцы было наполнено цветами — сухими или почти сухими, в основном желтыми лютиками, которые светились, как настоящие свечи, и я сидела посреди всего этого и представляла себе, что на самом деле вокруг меня дворец и я сейчас в прекрасной зале, залитой золотым светом.
Лютики, крестовник, шалфей… Начало лета приносит самые главные лечебные травы, и это хорошо, потому что Макдоналды стали совершать больше набегов, чем ранее. Возможно, жара горячила их кровь. Или слово «якобит» распалило их, и от него они заходились ревом, — я точно не знаю. Но я излечила несколько ран, нанесенных клинками. Один из «медведей» не смог дойти до моей хижины, так что я склонилась над ним снаружи. С нами был Маклейн. Он подошел ближе, когда я зашивала «медведя», и сказал:
— А почему у него стежки меньше, чем те, которыми ты зашивала меня. Он тебе что, больше нравится? Или я тебе не по нраву?
И подмигнул.
Он тоже участвовал в набегах, словно и не было той раны. После того как я зашила дыру у него в голове, прошло шесть месяцев или даже больше, и, запрыгивая на гаррона, он сказал:
— А что ты мне предлагаешь? Гнить в кресле у огня? Не ехать в Ахалладер?
Я беспокоилась, что швы могут разойтись во время скачки, что задетая ветка разорвет их напрочь и он умрет. Но он говорил: «Я Макдоналд. Я из ветви Иэна нан Фраоха, который поборол воина Финна…» — и я знала, что он не останется сидеть у огня.
И он отправился в Ахалладер. Я смотрела, как он уходит. Он, двое его сыновей и еще горстка людей. Девять человек пронеслись мимо меня под теплым июньским солнцем, среди жужжания насекомых и аромата трав.
Но только восемь вернулись назад.
Иэн пришел за мной. Он сплюнул в кусты, тяжело дыша, и сказал:
— Быстрее, кровоточащая рана…
