— Вот как? — я подавила глубокий вздох. Радж улыбнулся и сказал:
— Пойду принесу вам кофе.
Я вышла на веранду. Ступила на дорожку сада.
Ворота были открыты настежь. Я увидела запряженную лошадь Джона Стикса. И поняла, что он сам где-то здесь.
Всюду еще царила тишина утра. Птицы щебетали в кронах деревьев, цветущие ветви свисали, подобно гирляндам, украшающим индийских богов.
— Миссис Рочестер!
Джон Стикс уже стоял возле скамейки, ожидая меня.
— Простите, я слышал, что вы приехали… Мне очень хотелось увидеть еще раз ваше лицо.
Он сорвал покрытый росой цветок розы и протянул мне.
— Благодарю вас! — сказала я. — Вы уже вернулись домой?
— Да… Я привез с собой Марка. Он ранен. Я вздрогнула.
— Нет, нет, ничего страшного.
Мы присели на скамью.
— А вы? Как у вас обстоят дела? — спросила я, глядя ему в глаза.
— Нормально…
— У меня где-то ваш компас…
— Оставьте его себе, — он улыбнулся с затаенной грустью. — Кроме того, я не знаю, куда идти…
Он вдруг замолчал. Птицы над нами продолжали распевать, деревья шептались.
С замирающим сердцем я поднялась со скамейки:
— Не смею вас задерживать, — сказала я.
Он осторожно коснулся моей руки:
— У вас все в порядке?
— Да. Позаботьтесь о себе, Джон, — тихо произнесла я.
— Но… мы когда-нибудь еще будем встречаться? Когда-нибудь вы будете рассказывать истории?
Он тревожно и печально смотрел на меня.
В моих глазах заблестели слезы:
— Когда я вернусь…
— Откуда? — воскликнул Джон.
Я, быстро освободив свою руку, подошла к калитке.
— Я имею в виду, когда вы вернетесь, — сказала я.
Он молчал, ожидая от меня объяснений. Но что я могла сказать? Ветер шелестел в листве, но я не ощущала его свежести, птицы пели в кронах деревьев, но я не слушала их.
— Прощайте же, — прошептала я и, сдерживая рыдания, вышла из сада.
В тот же день я села на поезд и уехала в Англию.
Глава 19
Я выехала в Англию.
Это было трудно и долго. Я ехала туда, чтобы вести войну со своей болезнью и… со своим сердцем, рвущимся в далекую Индию.
Я вернулась в дом, где когда-то жила со своими сестрами, Дианой и Мери. И там пыталась вспомнить краски Индии. Чистый лист бумаги был единственным пристанищем моей души. Я часто ходила вдоль берега реки… Но плеск холодных волн напоминал об Индии…
Англия стала мне чужой.
Проходили месяцы.
«Забудь! Забудь!» — слышала я иногда во взрыве ликующих голосов или стуке колес, но и само «забудь» предательски напоминало о том, что я хотела стереть.
Не любовь, не сожаление, не страсть чувствовала я, но боль… И нельзя было объяснить эту боль, ни даже понять ее.
Тоска губила меня. Куда бы ни приходила, ни приезжала я, в какое бы ни становилась положение у себя дома или в гостях, не было мне защиты от впечатлений, подтачивающих недра моей души. Они сверкали как молнии, иногда тихо и исподволь накладывали тяжесть на тяжесть, выщупывали пределы страданию.
Однажды, глядя на купол театра, я медленно подняла руку к глазам, чтобы закрыть видение, начинающее возникать в высоте… Высота закружилась, закружился, трепеща, и свод; внизу засветилась бездна. И в этой распахнутой настежь бездне я увидела лицо Джона Стикса.
Бледнея и улыбаясь, почти в обмороке, я уехала домой, и всю ночь не могла уснуть. Всю ночь в спальне моей горели свечи. Прислушиваясь к себе, как к двери, за которой, тихо дыша, стоит враг, я сидела или ходила, то смеясь презрительно, но таким смехом, от которого становилось еще глуше в сердце, то плача и трепеща. Я боролась со своей душой, готовой обратиться в крик.
— Довольно, — говорила я, когда вдруг несколько дней покоя и хорошего настроения давали уверенность, что бред рассеялся.
Но тут же, глядясь в зеркало, с внезапной тоской видела я, что в глубине за моим отражением шел задумчивый Джон Стикс.
Я гладила лошадь, но та, отвернув голову и задрожав, не шла, а топталась на месте. Животное, казалось, жило в этот момент моими нервами. И сердце мое билось, как копыта другой лошади били когда- то знойный песок Индии. И, опустив голову, стоял, спокойной рукой держа узду, Джон Стикс.
Проходили месяцы. За моими окнами с узорчатыми ширмами и тяжелыми занавесями сиял ослепительный морозный день.
Приближался праздник Рождества.
Я смотрела за окна на огромные снежные хлопья и вспоминала другой зимний день… Мерцающую зеленью залу моего детства…
Зеленые стены, ковры, мебель и пальмы в зеленых вазах. Тогда я впервые разглядела на картине, висящей на стене, обнаженную белую даму с отрубленными руками. Шел снег. Я спряталась в комнате за буфетом. За моей спиной поблескивали стеклянные графины и хрустальные бокалы. На картине были изображены белые, красные и желтые дома, выраставшие из синей воды. По воде плыли корабли. Но в тот вечер я впервые разглядела на картине обнаженную женщину в белом… Я много раз видела ее раньше, но никак не могла решить, считать ли ее чуточку живой и в таком случае немного опасной, хотя в то же время необъяснимо привлекательной…
Тогда обнаженная дама с отрубленными руками была определенно живой. Я это чувствовала нутром.
Под стеклянным колпаком тикали часы. К циферблату прислонился мужчина, играющий на флейте, а на маленьком камешке сидела золотая женщина. Когда часы били двенадцать, мужчина начинал играть на флейте, а женщина — танцевать.
Миссис Рид часто показывала своим детям, как работает механизм. Элизе, Джону и Джорджу Рид это очень нравилось, а мне было почему-то жалко флейтиста и даму, запертых под стеклянным колпаком.
На стене напротив висел, освещенный светом зимнего дня, портрет миссис Рид, молодой, почти девочки, в костюме Ифигении. От картины исходило удивительное сияние. Гостям миссис Рид всегда показывала эту картину, гордясь своим бывшим артистическим дарованием. Мне тоже нравилось смотреть на Ифигению. Нравились ее изящные руки, губы, глаза, широкий чистый лоб… Совсем не такой, какой был у миссис Рид. Так казалось мне.
Каждый Рождественский сочельник миссис Рид, вспоминая молодые годы, собирала в гостиной много народу и устраивала «Представление о Радостном Рождестве Христовом».
Бывал там и мистер Брокльхерст, директор Ловудского приюта. И множество других гостей со своими семействами.
