Звезды над Занзибаром

(сладкого картофеля) и ямса, которые, как правило, предназначались для их семей. То количество урожая, который собирался на ее плантации, использовать целиком для нужд дома Салме было невозможно, ибо собранные овощи в жаре быстро портились, а торговать отпрыскам султанского дома основными продуктами питания на Занзибаре считалось делом предосудительным. Торговля пряностями, в том числе и гвоздикой, а также кокосами приносила более чем достаточный доход, чтобы поддерживать их благосостояние. Именно в это же время мужья работниц были заняты тем, что собирали урожай гвоздики с гвоздичных деревьев.

Одна из рабынь приготовила «мыло» — разломала «мыльные орехи», плоды сапиндуса, которые Салме заказывала в больших количествах в Индии (в засушенном виде они были желтовато-красными или цвета ржавчины), и, удалив мелкие семена, растолкла в чаше мыльные воскообразные ядра-ягоды. Растертые и смешанные с водой, они образовали мягкую пену, которой женщина стала растирать первого ребенка, раздетого другой рабыней. Малыши заливались веселым смехом. Мыльные орехи, на Занзибаре называемые рассиль , считались особенно эффективным средством против болезней и насекомых, кои таились в каждом углу любого африканского дома, как бы чисто там ни было.

Салме очень гордилась тем, что дети в Кисимбани редко болели лихорадкой или, того хуже, умирали — с тех пор, как она взяла в свои руки управление плантацией. Она также придумала нечто невиданное: полевые работницы каждый день могли оставлять у хозяйского дома своих детей, вместо того чтобы тащить их с собой на плантацию и целый день держать на нещадном солнце. После утреннего мытья младенцы получали молочный суп, старшие — сладкую рисовую кашу и фрукты, в обед — рыбу и батат. Специально приставленные рабыни в течение дня заботятся о детях, оставленных на их попечение, играют и поют с ними, рассказывают им сказки, следят за ними, когда они носятся по двору или по саду или спят после обеда. Салме даже подумывала о том, что старших пора учить читать и писать.

Один из малышей примерно двух лет — пока не пришла его очередь утреннего омовения — охотился на своих крепких ножках за утками. Громко крякая, они разлетелись, а он побежал за ними и шлепнулся. Правда, быстро встал на ноги, но не устоял перед искушением, чтобы его успокоили, для чего откинул головенку назад, нижняя губа оттопырилась, рот открылся — и он заревел во все горло.

— Ты не ушибся? — Салме взяла его на руки. — Не плачь, ты же мужчина, все не так плохо. — Она покачала его, шепча ему на ушко ласковые слова, и его всхлипы затихли, он прижался мокрым сопливым личиком к ее плечу. Прижимая к себе маленькое тельце, Салме взглянула на солнце и на миг опустила ресницы. Шлепанье детских ладоней по воде и счастливые звуки детских голосов мешались с кряканьем уток, гоготаньем гусей и воркованьем голубей. На другой стороне дома блеяли козы, которых Салме доила сама, фыркали и сопели лошади, а из глубины комнат трещал попугай Луи, в то время как его сородичи Белла и Типси давали понять, что они хрипло спорят между собой. Салме была почти счастлива.

Отец бы гордился мной. А мама… мама, конечно, тоже.

Прошло почти пять лет с тех пор, как Баргаш пытался сместить Меджида и потерпел унизительное поражение. За бурей, которая месяцами шумела на острове и утихла в считаные дни, последовало затишье. Приговор Меджида заговорщикам был очень мягким. По желанию британского консула Баргаш был выслан в Бомбей, и маленький Абдул Азиз, который после мятежа буквально боготворил старшего брата, добровольно последовал за ним. Своих сестер и племянниц Меджид пощадил, оставив в полной неприкосновенности, невзирая на совет Ригби, не слушая советов своих министров и мало уделяя внимания требованиям народа.

Женщины были и без того достаточно наказаны. За одну ночь к Бейт-Иль-Тани отношение переменилось — все начали избегать этот дом, как будто там разразились чума и холера. Даже назойливые индийские торговцы, которые раньше буквально дневали и ночевали у их порога, предлагая обитательницам дворца ткани, серебряные украшения и всякую чепуху, теперь и глаз не казали. Однако весь город тайком наблюдал, что предпримут Холе и Салме. Предательницы. Лицемерки. С раздвоенными языками — в точности, как у змеи.

Салме очень хорошо знала, что о ней говорят. В городе и на острове. Странно, как громко и внятно говорится о том, о чем до сих пор шептались, прикрывая рот рукой. Салме смогла вынести такое лишь несколько дней, а затем упаковала свои украшения и несколько платьев, велела оседлать осла из Маската и сбежала на плантацию в центре острова, унаследованную от матери — в двух часах езды от Каменного города. Холе продержалась несколько дольше, но потом тоже удалилась в загородный дом. Точно так же, как и Медже и как все еще неразлучные сестрички Шамбуа и Фаршу. Разрушение поместья Марсель они перенесли сдержанно. Кроме него, они владели другими плантациями и домами наряду со значительным состоянием, унаследованным от отца.

— Да что об этом говорить! Что значит потеря роскошного дома и больших денег… — начала Шамбуа, а Фаршу закончила:

— …по сравнению с тем, как много наших верных рабов погибло, а другие на всю жизнь остались калеками.

Они беспрестанно винили себя в том, что при обстреле Марселя многие мужья потеряли своих жен и детей; что многим детям предстояло расти без отца; что осталось много вдов; что многие рабы пострадали: кто-то лишился руки или ноги, кто-то — глаза или был изранен картечью. Изменить это было невозможно, но все же Салме была преисполнена благих намерений хоть как-то улучшить жизнь оставшихся в живых. Она раздавала деньги и часть урожая со своих плантаций, не забывая о стариках и детях, которые жили поблизости, и снабжала их едой с кухни Кисимбани. Изредка к ней приходили посыльные от сестер- неразлучниц, но никогда она не получала весточки от Холе. Ничего не получала она и от Меджида или Медже; и несмотря на то, что Баргаш смог вернуться из ссылки — после того как раскаялся в содеянном и поклялся Меджиду в вечной верности, — он тоже не давал о себе знать.

Салме открыла глаза, когда малыш у нее на руках нетерпеливо заерзал.

— Все прошло? — Мальчуган кивнул и шумно потянул носом. Салме опустила его на землю и посмотрела ему вслед, как шустро он побежал к нянюшкам, чтобы его поскорее искупали. Услышав легкое покашливание за спиной, она улыбнулась. Не поворачиваясь, она уже знала, что в дверях незаметно возник ее накора — управляющий, — и наверняка он, как всегда, смотрит в сторону, а кашлем незаметно дает знать, что он здесь.

— Иду, Мурджан, — откликнулась она, но обернулась тогда, когда услышала нарочито громкие шаги уже в доме. Мурджан, ее правая рука в Кисимбани, был весьма щепетилен в соблюдении арабских обычаев, которыми она вне города так преступно пренебрегала. Жизнь в Кисимбани носила отчетливо африканский характер. Характерно, что Салиму здесь называли Биби (госпожа или просто хозяйка), и никогда сайида (принцесса), а обращались к ней как к Салме, это был вариант ее имени на суахили.

В доме и во дворе, среди женщин и детей, она никогда не носила шейлу и полумаску, ограничиваясь кангой — защищаясь больше от солнца, чем из приличия, — под которой прятала волосы. Лишь во время визитов — Кисимбани располагался точно на перекрестке обеих главных коротких дорог на острове и потому был популярной остановкой в пути — или объезжая плантации, она закрывала лицо, как этого требовал обычай. И еще тогда, когда обсуждала с Мурджаном состояние дел плантации.

Сейчас как раз был такой случай; она быстро пересекла внутренний двор и, подхватив шейлу и полумаску со стула у входа в дом, расправила их и накинула на себя и только потом скользнула в дверь и направилась в свой кабинет.

17

— Здесь, Биби Салме. — Мурджан, высокий худой абиссинец с лицом, подобным дубленой коже цвета крепкого чая, разложил перед хозяйкой несколько листов бумаги, исписанных колонками цифр. — Получены счета и баланс с других двух ваших шамба (плантаций).

С интересом она погрузилась в бумаги, внимательно изучая цифры: каким в прошлом месяце был