Сто фунтов! И Кемп-Лор не пожалел сотни, чтобы погубить Питера Клуни! Неужели так сильна его маниакальная ненависть к жокеям? Хотя сотня для Кемп-Лора куда меньше, чем для меня.
Железнодорожная станция Тимберли (шесть поездов и двадцать два экспресса) была от меня слева. Я постоял, разглядывая ее: примерно четыре мили до дороги, ведущей к деревушке Питера, — час быстрой ходьбы. Питер обнаружил «ягуар» в одиннадцать часов. Видимо, он был только что оставлен. Я ясно представил себе, как Кемп-Лор, остановившись на повороте, наблюдал за домиком Клуни в бинокль и видел, как тот сел в машину. Чтобы установить «ягуар» поперек дороги, запереть дверь и скрыться, понадобилось немного времени.
А потом? Единственное неудобство, которое нужно преодолеть Кемп-Лору, — его собственная слава. Физиономия телезвезды хорошо известна почти всему населению Англии, и он не мог рассчитывать проскочить незаметно: его бы узнали и запомнили. И, уж конечно, в этом малонаселенном районе можно разыскать тех, кто его видел.
Я решил начать со станции. Поезд в город — в двенадцать тридцать, а из города — ни одного до пяти часов. Касса была закрыта. Кассира-контролера я нашел в отделе посылок. С программой скачек в руках он дремал около раскаленной печки. Большая корзина с шумно квохчущими курами стояла в углу. Вздрогнув, он проснулся и сообщил, что поезд будет через час десять минут.
Я разговорился с ним насчет скачек, но ничего полезного не узнал. Морис Кемп-Лор никогда (какая жалость, так он и сказал!) не садился в Тимберли на поезд. Если бы даже это случилось не в день его дежурства, ему бы рассказали. А в тот день, когда «ягуар» тащили в гараж, он как раз дежурил. Отвратительная история. Нельзя допускать, чтобы люди были такими богатыми и могли бросать машины в канаву, будто окурок.
Я спросил, много ли пассажиров садится на дневной поезд?
— Много ли пассажиров? — повторил он скорбно. — Не бывает больше трех-четырех. Не считая тех дней, когда в Челтенхэме скачки…
— Интересно, тот парень, что бросил «ягуар», мог уехать отсюда поездом?
— Отсюда нет, — отрезал железнодорожник. — Пассажиры, которые сели в поезд, были одни женщины. Едут за покупками в Челтенхэм. Дневным поездом не ездит ни один мужчина, кроме, конечно, скаковых дней.
Я посоветовал, на кого поставить сегодня в Бирмингеме, (и с удовольствием узнал потом, что угадал победителя) и оставил его, когда он звонил своему букмекеру.
Спокойствие деревенского бара в Тимберли никогда, к сожалению, не нарушалось присутствием блестящей особы Мориса Кемп-Лора. В двух кафе на шоссе не слышали, чтобы кто-нибудь его подвозил. Ни в одном гараже на расстоянии десяти миль в округе тоже его не видали. Местные таксисты не возили его. В автобус он не садился.
Завести разговор насчет Кемп-Лора было нетрудно, хотя и требовало времени. Дружелюбно настроенный кондуктор автобусной станции в Челтенхэме также сказал, что ни один из его коллег ни разу не возил такую знаменитость. Иначе они бы звонили об этом без умолку.
Можно было подумать, что раз Кемп-Лора никто не видел, значит, он и не был тут. А я, хотя и был расстроен своими неудачными поисками, вовсе не убежден, что они напрасны.
Военный танковый перевозчик случайно загородил нам с Питером дорогу в Челтенхэм — это ясно. Но из-за этого были такие громкие неприятности, что врагу просто вложили оружие в руки. Оставалось только сделать так, чтобы Питер снова опоздал, распустить слухи, и жокею уже не было доверия. Его карьера кончилась.
Я все-таки надеялся, что, проявив настойчивость, сумею докопаться до чего-нибудь. Поэтому снял номер в отеле и, чтобы не думать о еде, провел вечер в кино.
Тик-Ток, услышав по телефону, что он все еще остается без машины, отнесся к этому довольно покорно. Поинтересовался, как идут дела, и заметил:
— Даже если ты прав, насчет нашего приятеля, он — хитрюга и ловкач. Не так-то легко будет поймать его!
Ни на что особенно не надеясь, я поехал утром на железнодорожную станцию в Челтенхэме. И, раздавая фунты, нашел контролера, который отбирал билеты у пассажиров поезда — в тот день, когда на дороге бросили «ягуар». Но и этот разговорчивый служащий никогда не видел Кемп-Лора, кроме как по телевизору. И вдруг он заколебался:
— Понимаете, сэр, его-то я не видел. Но мне кажется, я видел его сестру.
— И какая она из себя?
— Очень на него похожа, иначе как бы я ее узнал? И одета была в костюм для верховой езды. Как их, галифе, что ли, они называются. А на голове — шарф. Хорошенькая очень. Я только потом допер, кто она. Я же с ней не говорил. Просто отобрал у нее билет и все.
— А когда вы ее видели?
— Не могу сказать точно. Но незадолго до Рождества, в этом я уверен.
Фунт, который я ему дал, он ловко засунул во внутренний карман.
— Благодарю вас, сэр.
Прошло шесть дней с тех пор, как я скакал последний раз. Шесть дней, за время которых все мои ошибки были обсуждены, а остатки моей жокейской репутации списаны со счета. В раздевалке события развиваются быстро — важно то, что происходит сегодня. Еще важнее то, что будет завтра. А что было вчера — уже мертво. Я принадлежал ко вчерашнему дню. И был древностью.
Даже мой гардеробщик удивился, увидев меня, хотя я и предупредил, что буду.
— Значит, вы сегодня скачете? А то я хотел спросить, не собираетесь ли вы продать свое седло… Тут есть один начинающий, ему как раз нужно.
— Нет, я его сохраню пока. В четвертой скачке я занят на Ботве.
Это был странный день. Жалеющие взгляды перестали меня волновать: я знал, что не заслужил их. И спокойно отнесся к тому, что в первых двух скачках победили две лошади, на которых раньше скакал я. Единственное, что меня беспокоило: есть ли у Джеймса решимость в душе и сахар в кармане.
Он был так занят другими участниками, что мы едва ли обменялись двумя словами за день.
— Кемп-Лор здесь, — сказал он коротко, когда я вышел на смотровой круг, чтобы сесть на Ботву.
— Да, я его видел.
— Он уже давал сахар нескольким лошадям.
— Что?!
— Я расспрашивал кое-кого… За последние несколько недель Морис кормил сахаром многих лошадей. Не только тех, на которых вы скакали.
— О! — произнес я сдержанно.
— Ни одна из ваших лошадей не подверглась пробе на допинг, — продолжал Джеймс. — Но у некоторых из тех, что Морис угощал сахаром, пробу брали. Все результаты отрицательные.
— Он давал отравленный сахар только моим лошадям. Остальным для камуфляжа. И ему чертовски повезло, что именно у моих лошадей не брали пробу. Да, по правде говоря, я был уверен в этом.
Джеймс покачал головой. Без особой надежды я спросил:
— А… он… Кемп-Лор… пробовал дать сахар Ботве?
Джеймс поджал губы и уставился куда-то. Я затаил дыхание.
— Он подходил, когда мы седлали, — проворчал Джеймс. — Восхищался попоной.
Ботва неторопливо прогарцевала мимо нас — в отличном виде. Но прежде чем Джеймс смог что- нибудь сказать, к нему подошел один из распорядителей. И я так и не успел выяснить насчет сахара.
Но уже у второго забора я понял, что Ботва не отравлена. Тупая вялость, которой были поражены последние двадцать восемь лошадей и которая — как мне хотели внушить — была следствием моей неполноценности, развеялась, словно пролившаяся грозовая туча.
Ботва прыгала, вздымалась вверх, тянула вперед и неслась изо всех сил. Мне кричать хотелось от радости. Она была неопытным прыгуном — больше энтузиазма, чем расчета. И когда прыгала через небольшие препятствия — это не приносило особенных огорчений. Но теперь, впервые участвуя в стипль- чезе, она и к заборам отнеслась с тем же неуважением. Огромная разница между легким, падающим от толчка барьером и забором, шириною в три фута, крепко сбитом из березовых жердей, — особенно если
