его родина? Может, все, что случалось с ним до сих пор, было лишь трудным путем?..
Он глядит на громадный ствол тиса, и в нем пробуждается гордость. Этим прочным столбом он сумел, как надежным мостом, вновь связать воедино небо и землю. Отныне она будто вбита навеки гвоздем. Ей уже не скитаться под ветром, не держаться за кости, не тлеть в приречье гнилым плывуном. Ацамаз видит вечность. Он слышит: она пахнет чуточку временем, и это как раз хорошо. Ибо время теперь изменилось. Оно выросло, вызрело тысячелетним ростком, поднялось из борьбы за судьбу и за веру. Оно больше не лжет, как бывало, когда в нем беспечным обманом, словно призрачный сон ни о чем, безразлично жило ощущенье свободы, что несло их с собой в никуда... Это было, как зло, потому что оно, это зло, поселилось соседом на годы к их недолгому счастью, чтобы рядом с ним ждать и копать, ковырять подозрением землю, сквернить эти склепы, пачкать время безвременьем прошлых грехов.
Он подумал: «Пожалуй, я теперь кое-что осознал. Может, в этом и есть вся загадка о жизни: возвести верой то, во что сам ты покуда не очень-то веришь?.. Как часовню? Чтобы верили те, кто, не ведая, веры этой лишь ждет...»
Он вспомнил Тотразову песню. Понял вдруг, что она от пего не ушла, подержал ее облачком в глотке, но не смог, не стерпел усмирить. И тогда она вырвалась кличем наружу. Ацамаз во весь голос запел, и его распахнувшийся голос воспарил, словно птица, привольем, разбежался крылами в безмерность пространства — живого, как безграничная сила души. А потом он сорвался. Лишь эхо все несло и несло его песнь, угасая, тихонечко тая в первозданном величье небес...
Ленивая пуля неуклюже, устало, на самом излете, нырнула в него со спины, угодив своим жалом в седое пятно на затылке. Будто целилась в мету судьбы.
Ацамаз умер вмиг, не почувствовав боли. Впрочем, разве для счастья придумана боль?..
Аул ничего не услышал. Он смеялся и пел. Потому, вероятно, что был защищен от беды.
XVII
Ацырухс и Хамыц сидят на холме у вершины. Той самой, что дает начало ручью, из которого, словно из времени вечность, разливается бурным потоком река.
— И тогда вы решили схоронить его в склепе?
— Да, — кивает Хамыц. — Под самой часовней. Под тисом. Так лучше. Теперь там уж точно нет пустоты.
— А потом Алан взял и увез отсюда Марию?
— Скорее, это она его увезла. Не Мария, а Софья. Но это не важно. Подрастешь, и я все тебе расскажу.
— А зачем им понадобилось уезжать?
— Не знаю. Думаю, дело в черкеске: пуля могла ошибиться. Не знаю. Знаю только, что Софья сказала сестре: мол, довольно зеркал. Не хочу, дескать, больше чужих отражений. И Мария ее поняла.
— А я — нет. Объясни мне.
— Я и сам не совсем разобрался... Полагаю, причина тут в двойниках.
— То есть?
— То есть в том, что негоже иметь две судьбы: ненароком ведь можно их перепутать. И потом, это словно делить целый мир пополам. Понимаешь?
— Не очень.
— Вот и я понимаю не очень. Только это опять же не важно. Важно то, что ты тоже ушла. Расскажи мне еще раз, как было.
— Да никак. Просто я не могла... Знаешь, мать перед тем как уйти, мне сказала: «Коли хочешь остаться собою, сделай так, чтобы не было в них для тебя особой нужды». И еще: «Не верь ничему, что расскажет Цоцко...»
— Потому-то сперва ты решила, что тебе по пути не с Цоцко, а с другим?
— Да. Но потом испугалась, потому что с ним был Казгери. Он нагнал нас почти у другого ущелья. По глазам его я догадалась, что случилась беда. А потом я подумала, это с тобою. Я ушла. Убежала от них навсегда...
— Вот и славно. Ты будешь мне дочкой.
— Мне тринадцать. Я сумела бы стать и женой...
— Ты будешь мне дочкой.
— Я могу воспитать тебе сына.
— Не дури. Ты еще так мала...
Ненадолго они замолкают. Что им слышно в такой тишине?.. День спокойно уходит за гору. Пробежав взглядом небо, Хамыц поднимается:
— Вроде все. Пора уходить.
Ацырухс помогает ему унять молчаньем неловкость. Она знает, что сможет его одолеть. Она искренне верит, что любит. Знает лишь потому, что так хочет кого-то любить...
На лугу под вершиной она просит его не сердиться и вприпрыжку бежит за цветами. Собирая в ладошку букет, она сочиняет, как сплетутся отсюда четыре венка. Хамыц отдыхает у речки. Здесь она широка, не меньше полдюжины взрослых шагов. Ацырухс возвращается.
— Знаешь, о чем я мечтаю? Заплести огромный, как память, венок и найти ту могилу, где прячется ветер... Представляешь? Он ведь так одинок...
Хамыц пожимает плечами. Улыбается, долго любуясь ее красотой. Вдруг она цепенеет, прижимает охапку цветов, защищаясь, к своему животу и испуганно шепчет:
— Смотри...
Он спешит по следам ее взгляда, замирает глазами на русле реки, видит вдруг, как по ней, марая одеждой волну, несется течением вниз чье-то мертвое тело. Вот оно колыхнулось, сломало мгновенье, поменяло порогом крест рук, покатилось, укрывшись лучом и водою, туда, где сидит сам Хамыц, упираясь ногами в траву, потом юркнуло вбок, отскочило, отпрянуло, будто обжегшись о берег, отвергнувший камнем его слепоту, а затем, словно по волшебству, предстало внезапно пред ними не телом, а пугливым корявым бревном.
— Вот так штука, — шепчет сдавленно горлом Хамыц. Облегченно вздохнув, он смеется. Ацырухс подбегает к нему, какое-то время безуспешно лепит руками слова, а в больших, очень синих глазах ее бескорыстным теплом зреют бисером слезы. Потом, размахнувшись, она вдруг швыряет букетом в бурный хохот реки, обнимает Хамыца — так крепко, будто дарит ему в этот радостный миг все силы свои, всю свою громкую детскую душу, и, заплакав от счастья, Ацырухс заливается смехом. Так они и стоят, приникнув друг к другу восторгом, мешая его с прозрачным дыханием ветра, как делает солнце в погожий и ясный сознанием день. И в эту минуту, украдкой скользнув золотистой, как волосы девочки, мыслью из-под собственных рук на плечах Ацырухс, Хамыц думает: «А может, это только начало?.. Может, я еще себе пригожусь?..»
Что ж, если это начало, то вначале был смех...
Вниз по теченью рогатый олень осторожно, одним лишь раствором ноздрей, робко трогает воздух. Озадаченно смотрит на реку и видит на ней половодье плывущих навстречу цветов. Постояв перед ними и так ничего не поняв, он презрительно фыркает вслед и, тряхнув головою, в пару крупных прыжков одолев расторопность волны, скачет к ждущему лесу. В своем беге он так несравненно красив, как бывает лишь только олень в своем беге. Ногам его очень легко и просторно бежать по упругой земле.
Может быть, потому, что она ему помогает?..
[1] Хадзар — жилой дом, а также помещение, в котором семья проводит большую часть своего времени — готовит пищу, обедает, отдыхает (
[2] Хурджин — переметная сума.
[3] Афсин — старшая в доме (
[4] Арчита — обувь из сыромятной кожи (
[5] Альчики — надкопытные суставные кости барашка, используемые в прошлом для игры осетинских детей (соответствует русской игре в бабки).
[6] Ацамаз — в осетинском нартском эпосе — певец и музыкант, обладатель
