накрапывающий дождь и пришедший за ним следом холод. Подражая опытному охотнику, близнецы притулились рядом, в нескольких шагах от него, но не смыкали глаз, пока крепкий внимательный сон не проделал это вместо них.
Они проснулись тогда, когда захрустели кусты и тут же стало слышно, как мимо дремы их летит в прыжке большое тело. Потом раздался выстрел, и тело рухнуло под ноги Шалико, царапая землю мохнатыми лапами. Выйдя из-за дерева, Шалико протер кулаком глаза и широко, неподдельно зевнул, потом покачал головой, небрежно двинул ногой распростертого барса и обронил:
— Плохой выстрел. Еще немного — промазал бы во второй раз. Мой старый знакомый, прошлогодний подранок.
То была настоящая смелость, будничная, без рисовки и без надрыва.
Спустя какой-нибудь месяц они увидели, как тот же Шалико трясется от страха под суровым взглядом маленького и плотного, как пенек, человека в погонах, властно выспрашивающего у него что-то на незнакомом языке, положив пухлую руку на сабельные ножны. Не понимая ни слова по-русски, Шалико, потный и какой-то неискренний, на всякий случай кивал, пожимая плечами, и все твердил, оправдываясь:
— Да ведь я не хотел. Клянусь своими глазами... Само как-то вышло. Уж ты, дорогой, извини... Чего так сердишься?!
На шум пришел их дядя Абисал и сказал:
— Он просит воды. Для себя и для лошади.
У Шалико отвисла челюсть, и все, кто там был, рассмеялись. Потом он и сам принялся хохотать, с заметным облегчением, но все же как-то слишком подобострастно, чтобы остаться в их памяти смельчаком. Однако был ли он трусом? Алан не знал. Как не знал и того, отчего так глуп порой бывает ум.
Ему не давал покоя случай, произошедший лет семь назад с их дальним родственником Астемиром. Лучший наездник ущелья, приглашаемый чуть ли не каждый месяц на скачки не только по соседству, но и в Алагир, а то и в крепость, пару раз бывало, что в Кабарду или даже Моздок, считался он завидным женихом. Отовсюду возвращался с трофеем, при виде которого у мужчин перехватывало дух, и в ломкой радости частенько их улыбка застывала в зубастый оскал. Пожалуй, особо скромен он не был, как не был он и сумасбродом, все обычаи исправно соблюдал, а потому никто и не предвидел, что именно ему, Астемиру, суждено пережить такое.
Оказалось, что все прежние награды и трофеи не стоили и ломаного гроша в сравнении с тем, что учудил он как-то раз сырым осенним днем на празднике Джеоргуба[8] в одном из дигорских селений. Скачки он, разумеется, выиграл, да только бурки и папахи из тончайшего каракуля вкупе с дагестанским кинжалом показалось ему маловато. Разгоряченный победой и крепко отпивши из поднесенной почетной чаши, он вновь решил посостязаться в резвости с дюжими местными молодцами. С приходом ночи прокрался в дом муллы, опробовав подаренный кинжал на глотках двух собак в его дворе, и, лишь чутьем угадывая в темноте дверные проемы, добрался до девичьей, там прислушался к глухому ненужному сну четырех сестер, по замершему дыханию пятой определил, где, на каких нарах, его дожидаются, спокойно набросил бурку на ту, что мечтала об этом с той минуты, как он, дьяволом вросши в седло, проскакал мимо нее сумасшедшим галопом, прихватив с собой ее вспорхнувшее голубкой сердце, затем, не встретив сопротивления, поднял ее на руки и вынес под зашатавшиеся звезды. Астемир был так пьян от опасности и любви, что потерял рассудок напрочь. Разума его хватило лишь на то, чтоб вычислить, что в этом доме сватам его вежливо, но твердо откажут: осторожный слуга Аллаха, ее родитель никогда не согласится выдать дочь за православного иноверца. Однако дальше сосчитать Астемир уже не смог, а потому добровольно отправился на поиски собственной гибели, ошалев от своей буянящей храбрости и соблазненный покорностью девушки, пахнувшей жаждущей светлой слезой.
Но насладиться ею в ту ночь он не успел, трижды подстреленный и почти труп уже в ту секунду, когда конь его, предоставленный сам себе, затерялся, наконец, в придорожной рощице за тридцать верст от родных яслей. Спасла Астемира она, похищенная Мадинат. Чудом выпутавшись из трофейной бурки, а затем и из-под потерявшего сознание джигита, она схватила его ружье и принялась отстреливаться, загнав коня в овраг, незадачливого же осквернителя своей чести спрятала за павшим сосновым стволом. В утреннем свете преследователи, во главе с ее же старшим братом, проигравшим накануне гонку и получившим теперь возможность отомстить, разглядели в полусотне шагов от себя ее измазанное кровью лицо и сильно смутились. Спешившись, они пытались увещевать ее словами, но было это все равно, что укрощать колыбельной взбесившуюся рысь. Стрелять в женщину никто из них, понятно, не брался, несмотря на то, что от испуганной рыси, загнанной в западню, ждать можно было чего угодно. Едва они к ней двинулись, раздались выстрелы, пять или шесть кряду. По непристойному звонкому вскрику она поняла, что кого-то уцелила, и громко, страшно расхохоталась. Спустя полчаса, потраченные на то, чтобы немного прийти в себя и перевязать раненого, они решили больше не рисковать — по крайней мере, прежде ее единоутробного брата. Приняв от него оружие, заставив опустошить даже кинжальные ножны, они послали его к ней. Однако, едва он вышел к тропе, она пальнула, не мешкая ни минуты. Брат побледнел и, завидев дыру в рукаве своей черкески, потрясенный, пал в обморок. Не зная, что предпринять, они держали осаду до тех пор, пока не сгустился туман, а потом, на всякий случай, давая похитителю время несколько раз умереть, — еще и до самой ночи. С наступлением темноты, дождавшись из села подкрепления, они потянулись к рощице со всех сторон широким кольцом.
Но тех на месте уже не было. Как в пропасть канули. На самом деле, повезло им больше: понимая, что теряет любимого, Мадинат, чуть засерел туман, взвалила бесчувственное тело Астемира на конский круп и пошла на шум реки, обернув лошадиные копыта в нарезанные лепешки каракуля. Теперь настал ее черед его похищать — у мести и у смерти разом. Не давая себе страху передумать, она покрепче подвязала его постромками к коню, вскочила в седло и бросилась в бурливший под нею поток, вмиг распятая холодом и обрушившейся водой до почти полного беспамятства.
Когда их прибило к берегу, захлебнувшаяся, избитая порогами лошадь была мертва, а постромки оборваны — то ли рекою, то ли женской рукой. Отдышавшись, Мадинат ринулась вон из поредевшей чащи, укрылась в кустах у дороги и стала молиться. Небо тут же откликнулось на ее зов, как то и водится с теми, кто умеет обратить свою жизнь в легенду, и очень скоро она разглядела сквозь морось арбу. Напав на возницу и сменив кинжал на его же заряженную винтовку, Мадинат вынудила пожилого изумленного крестьянина сначала бежать перед ней к берегу, потом растирать бездыханное тело Астемира ара-кой, затем тащить его на себе до арбы, развернуться колесами и во весь опор гнать через два ущелья туда, где она, Мадинат, никогда до того не бывала и где ждали ее не больше, чем затмения солнца.
К полуночи они прибыли. У его ворот она приказала крестьянину остановить, войти в дом и сказать отцу, что сын его возвратился с победой, только смертельно устал и нуждается в помощи.
— Если хочешь, можешь прогнать меня сразу, — сказала она его матери, — только ему без меня не жить.
Довольно было мгновения, чтобы, встретившись с ней глазами, не усомниться в том, что она не лжет.
— Обычно девушке надобно сначала женщиной сделаться, потом прожить столько лет и нарожать столько детей, чтобы женщину в себе возненавидеть, и уж потом, если ей удастся не потухнуть зрачками и вовремя не умереть, она только и может по-настоящему свекровь одолеть. С этой все было наоборот, — говорили о Мадинат старики, вспоминая на ныхасе[9] тот день.
Конечно, ссору до конца уладить не удалось, но и продолжать ее кровной местью родне ее было не с руки, как-то стыдно: чем идти воевать со своей же дочерью и сестрой, проще было ее проклясть заодно с шайтаном, что в нее вселился, и тем, кто был ими на пару похищен и водворен в христианский ад.
На отвары да молитвы в ауле мало кто уповал, и уж если Астемир выкарабкался с того света, так только благодаря ее любви. Про них говорили: солнце и утро.
И пусть они совершили грех — большой, непростимый, — однако никто их за то не корил. Вместо скучной хулы поступок их вызывал неподдельное восхищение. Точнее, не сам поступок, а невероятная удачливость той страсти, что победила не только разум и приличия, но и саму смерть, заставив ее боязливо витать, скулить рядом с торжествующим их безумием, а потом и вовсе сдаться и отступить. Увы, ненадолго...
Уже через год Мадинат умерла, на последнем месяце беременности оступившись и упав с карниза
