грудь. По ее худобе никто не заметит...
Никто и не замечает. Едва тронувшись в путь, обоз возвращает им первозданность почти позабытой мелодии — мелодии тряской дороги, которая для них (теперь это постигает каждый из мужчин, не говоря уже о едущей рядом с ними верхом бледной женщине) никогда и не умирала. Она лишь притихла на десять лет, чтобы дать им возможность проверить себя в бездорожье и памяти. Но теперь все в порядке, и даже Туган разрумянился, словно выпил вина. Они покидают аул под тяжелые взгляды тех, кто, живя с ними обок, ничего про них, по сути, не знал. Несколько раз, еще прежде, чем достигнут они перевала, жена Цоцко громко прыскает, не в силах сдержаться от смеха — верно, вспомнила нарисованного осла на стене. Цоцко остается невозмутим, словно не сам озорство то придумал. Ни он, ни Туган не признаются даже и взглядом, что сегодня каждый из них, но сам по себе, убегал на погост попрощаться. Старший брат положил на могилки еловые ветви. Получилось красиво. Младший явился чуть позже, постоял, помолчал. Потом развернулся на пятках и двинулся в дом. Теперь дома нет. Дома нет, потому как он больше не нужен. Отец бы сказал: скорлупа. Так и есть. А дорога — дорога живая...
Она петляет по горам, прячется в скалах, играет в прятки с рекой, забирается выше и выше. Четверо всадников, жалея коней, переходят на медленный шаг. Обоз тянется в гору, на которой серой лепешкой висит пятнистое облако. При виде его всем становится холодней. Жена Тугана плотнее укутывает в бурку пасынков. Похоже, они задремали. Дорога ее угнетает. Тряский путь укачивает, от дороги она устает. Веки ее смыкаются, только локти крепко прижаты к бокам, будто боятся их потерять. Не успела она погрузиться в неспелую дрему, как малыш Казгери, спрыгнув с повозки, стремглав бежит по обочине. Он бежит на кривых голенастых ногах, заливаясь счастливым смехом, и оставляет позади себя сначала буйвола, потом второго, потом одного за другим высоченных коней: отцова, дедова, Цоцко, — но долго не может догнать оторвавшуюся от обоза Роксану. Запыхавшись, он все же хватает за хвост ее жеребца и громко хохочет. Осадив коня, тетя дает ему руку, подсаживает на круп перед собой и прижимает к груди. Она тоже смеется, но как-то не так. От ее гладкой щеки над его затылком исходит сильный жар. Руки на поводе мелко дрожат. Казгери оборачивается и внимательно смотрит Роксане в лицо.
— Тс-с, — произносит она. — Мы никому ничего не расскажем.
— У тебя что-то болит? — любопытствует он.
— Вовсе нет. Я притворяюсь.
— Перед кем?
— Перед дядей Цоцко. Такая у нас с ним забава.
— Игра значит?
— Можно сказать, что игра.
— И кто побеждает?
— Пока неизвестно. Но выиграет тот, кто не сдастся сейчас... Казгери озадачен. Он дергает плечом и ерзает, хочет что-то спросить, но Роксана его отвлекает. Она принимается колоть ему ногтями бока и тыкать пальцами в ребра. Его врожденная смешливость отвечает ей тут же заливчатым хохотом. Нет, что ни говори, а дорога — веселое дело, живое...
XVIII
Но потом наступает привал. Он длится недолго. Везде и всегда дорога берет свое. Она стелется перед ними два месяца, до декабря. Зимовать им приходится где-то в Кобани. Хороший лес, хорошая река, и даже мало снега.
А в марте Цоцко становится отцом. Конечно, мальчик, кто ж еще! До следующего — меньше года. Оба младенца крепки и здоровы. У обоих на левой коленке одно и то же пятно. Дед их доволен: не остались без метки, стало быть, не пропадут, наша кровь...
В отличие от Даурбековой дочки, жена Тугана все так же бесплодна, но, похоже, и сама уж привыкла к тому, что ей не рожать. Она только ждет, когда они где-то осядут и, как прежде, примутся жить-поживать. Однако старик никак не пристроится замыслом ни к какому селу: ему скучно. Все аулы как на подбор: неприветливы, хмуры и жалки. Так, разве что чем поживиться, а вот чтобы пустить опять корни — нет, не то. Но его терпение тоже не вечно. Да и месить весеннюю грязь удовольствия мало. К тому же — младенцы... Цоцко, конечно, не ропщет, но иногда дольше обычного застывает глазами на отцовом лице. Уж что он там думает, Сырдон[14] — и тот бы не разобрал.
Дорога стелется дальше и дальше, оставляя на лицах мужей паутинки морщин. Они все едут и едут, а куда — никому невдомек. Как и раньше, причина — в отце. Он все чаще забывается мыслями, начинает трудно дышать. Чувство такое, будто у него клокочет пеной теснина в груди. Будто что-то стискивает сердце ему невнятной заботой. Будто без этой постылой дороги ему несвободно до духоты. Однако и она, дорога, не слишком уже помогает: он становится раздражительней, злее. Жизнь уже показала ему куцый хвост, и он торопится с ней рассчитаться. Сделать это непросто: теперь жизнь должна ему ясный ум, утраченное здоровье, истаявшие силы и ускользнувшую молодость. Как их забрать — вот вопрос!
Иногда в нем обрывом просыпается его жена. Он падает к ней сквозь узкую щель угасающей памяти, упрекает, ругается, плачет, угрожает кнутом, но вдруг обнаруживает, что ее рядом нет, и смущенно, по- старчески, шамкает ртом в пустоту. Наверно, он думает, что торгуется с пустотою словами.
На вид отец все так же громаден и грозен, но вот внутри одряхлел. Однако назвать его слабоумным никто не рискнет — не то что вслух, про себя даже. Порой в нем бурлит, как прежде, потоком кипучая мысль. Случается, отец набредает в своих уводящих скитаниях на себя самого и произносит такое, что у всех дух захватывает: «Помню, однажды мальчишкой к заводи вышел, а в ней звезд насыпано — уйма. Стал пить — они прочь покатились. Тогда я в первый раз понял, что небо — сплошной обман. С того дня и задумал его проучить. Долго думал, почти до мозоли на лбу. Потом дождался беззвездной ночи, выбрался из дому, к заводи побежал и смотрю. А она — никакая. Сырое пятно у ручья, да и все. Только луна бельмом поверху плавает. Взял я тогда и полил ее сверху растопленным жиром. То-то она засверкала! Тысячи звезд мальками зашастали, искрами затолкались — похлеще небесных обманщиков. Я в ладошку собрал себе полную пригоршню, языком их слизнул и домой воротился. Так вот оно с той поры и выходит: коли хочешь звезду ощупать на вкус, сам ее перед тем и зажги. Иначе ни с чем останешься...»
Отец, конечно, любого может еще поучить, но — уже не всегда. А потому Туган говорит:
— Неужто на всей земле уголка не сыскать, где бы можно было четыре стены возвести, пламя меж ними разжечь и погреться? Чего ему надобно?
Цоцко пожимает плечами:
— Этого нам не понять. Одно ясно: скорлупа ему не нужна. И уже про себя договаривает: «Боится не выбраться. Старый стал. Изведет теперь нас капризами».
Время плетется за ними услужливым псом и все к чему-то принюхивается. Только Роксана, как будто его и не замечает: ей уже двадцать четыре, а по виду не скажешь. Словно годы ее вовсе не задевают. Так, — прольются дождем и тут же подсохнут у нее на лице первым ветром. Даже супруга Цоцко выглядит нынче постарше. Оно и понятно: роды никого моложе не делают. А приглядишься к ней повнимательней — кажется, будто опять вызревает. Вот ведь как. Плодится, что кошка... У Тугана челюсти сводит от зависти. Хотя, если правду сказать, он должен быть благодарен за то, что его жена скудна чревом: брюхатой ей бы столько дороги не вынести. Живут они душа в душу. Только свекор иной раз обидно пошутит. Отгадайте, дескать, загадку: пила бревно пилит, визжит, а кругляк напилить не сподобится...
А так — вообще все пригоже и правильно. Снохи дружат между собой. Роксана им не препятствует. Она любит возиться дни напролет с малышами Цоцко. Сам он при этом хмурится, однако молчит. За семейными хлопотами сестра его реже охотится. Зато в меткости может посостязаться теперь не только с ним, но и со старшим, с Туганом. Иногда, правда, с ней происходят и странные вещи: уединившись в лесу, она долго сидит у ручья, расстегнувши ворот на платье и обхватив руками тяжелую голову. Если за ней подсмотреть в такие минуты, может почудиться, что она или спит, или плачет. Но это не так. Она просто слушает чистую воду и безропотно ждет. Быть может, ждет какой-то подсказки от жизни, но, похоже, уходит ни с чем. Зато со здоровьем теперь все в порядке: дорога ее исцеляет надежнее снадобья. Кому только в радость лечиться тогда, когда недуга уж нет и в помине?..
Итак, дочь Даурбека опять готова рожать: опухла с лихвой, даже больше обычного. Цоцко беспокоится. Нужно что-то предпринимать.
Помогает, как водится, случай. Раз, снявшись с очередного двора, они долго, занудливо едут под крапом дождя по извиву Дарьяла. Заночевав на перешейке горы, встречают озябшее утро, обнаружив, что
