Понадобится — он на плечах, как овечку, донесет эту сумасшедшую Ванду. Да и любую из них. Но и по другой причине я взял его — Василь лучше других знал город: чуть ли не каждый день ездил за боеприпасами, за продуктами, и первых дивизионных девчат привез на прицепе — автомашины на обледеневшую сопку не взбирались.
Потом рассказывал:
«Насыпал их как мерзлой картошки. Только боялся, чтобы ни одна не вывалилась».
Василь моему сообщению, куда и зачем мы идем, очень удивился и всю дорогу, пока спускались в город, высказывал свое удивление крепкими словами:
«А ё моё! В поршень ее и в бобину! Вот зараза! Англичане ей нужны!»
«Постыдись, Василь, — девушка!» — кивал я на Катю, хитро делавшую вид, что ничего не слышит: так, дескать, плотно подвязала уши шапки. Катя хотя из семьи служащих, но была по-народному очень сметливой, практичной, расторопной. Глаше этих качеств недоставало, ее армейскую жизнь сначала усложняла излишняя застенчивость.
Ветер дул в спину, подгонял, и во многих местах мы не спускались на ногах, а съезжали на ягодицах — на кожухах. Катю это забавляло, смешило.
«Ух ты!»
Девичья, почти детская еще, шаловливость странным образом успокаивала. ЧП с Вандой переставало казаться таким трагическим, как изобразил его Воднев и настроил меня.
Немного тревожила мысль, что у гостиницы есть охрана. Но Василь помнил, что внешней охраны нет.
Увольнительная свидетельствовала, что идем мы на станцию на разгрузку снарядов, придумать для комендантского патруля что-то другое я не смог: на разгрузку вагонов посылали нередко и чаще всего ночью, о чем в комендатуре знали.
Вот и знакомый трехэтажный дом, хотя метель поднялась такая, что всего дома не видно было, друг друга в двух шагах не различали. Но в нижних окнах из-под маскировочного картона кое-где цедились тонкие струйки света. Шире света из окон первого этажа лилась музыка. Красивая, но незнакомая. Нам с Василем незнакомая. А Катя мечтательно сказала:
«Штраус».
Василя музыка разозлила, он выругался. Я по рассказам наших моряков и летчиков знал, через какое пекло прорывались караваны судов. Немецкие подводные лодки встречали их далеко в Атлантике, а при подходе к норвежским берегам, к Рыбачьему без конца атаковали пикировщики, рассыпали по курсу плавучие мины. Люди — и торговые моряки, и команды военных кораблей эскорта — совершали подвиг, исполняя союзнический долг. Нельзя их не уважать и нельзя осуждать, что в час отдыха они позволяли себе потанцевать. Пригласили нашу девушку? Ну и что? Почему нужно думать бог знает что, как тот Воднев?
Командир, как я, расслаблялся.
Внешней охраны, к счастью, не было. Пустота. Свист ветра. И музыка.
Практичная Катя — я, наверное, не сообразил бы — нащупала кнопку звонка. Двери открылись. Катя мышкой проскользнула в них. Но в полосе света я заметил милиционера. Мой оптимистический настрой упал: выставит он Катю. Нет. Побубнили за дверью голоса. Затихли. Ура! Молодец, Катя! Добралась до англичан. Или до американцев. Все равно.
Мы с Василем притаились за углом дома. Но так, чтобы быть ближе к двери, поэтому не спрятались от ветра. Пока шли, взмокли даже, и нас, потных, ледяной, рожденный, может, на самом полюсе, ветер за пять минут пронизал до костей.
Странно, но продрогшему человеку хочется спать, потому часто и замерзают насмерть. Я последнюю неделю почти не спал — бесконечные налеты, а потом еще эта напасть — девушки. Учи их! А тут ветер, да еще и музыка — вальс! И я засыпал. Василь тряс меня за плечи: «Командир, не спи, окоченеешь».
После очередного провала в сон и толчка Василя я осветил фонариком наручные часы. Полчаса, как ушла Катя. Сон исчез. Ударило в голову: а вдруг Катя не выйдет? Не знал я женщин, но разве мало слышал рассказов, да и читал, какие они коварные, хитрые, притворщицы? Что делать тогда? Под расстрел за невыполнение приказа Воднев меня не подведет — не дадут ему, комиссар дивизиона капитан Мирский у нас умный, но, если доведет до трибунала, как Наливайко, в штрафной батальон может загнать. На кой черт я взял эту Катю без его разрешения?! Не из моего же расчета — из отделения связи. А вместе с тем — что бы мы делали без нее? Высказал свои опасения Василю. Возмущенный, он загремел на весь Мурманск: «Ты что, командир! Да я всю гостиницу разнесу, а вытащу их, паразиток. Я им покажу танцульки!»
Прошло еще десять минут… Двадцать… Полчаса.
Я умел оставаться завидно спокойным перед атакой на батарею армады «юнкерсов». А тут поддался такой панике, что впору натворить глупостей, кабы не мой земляк. Василь крыл матом Гитлера, войну, Воднева, баб, Заполярье, метель, но все это в таких неожиданных словосочетаниях, что хотелось смеяться, во всяком случае, брань его — вот удивительно! — не давала угаснуть надежде, что все кончится хорошо, возвращала веру в Катю.
«Нельзя ей не верить! Нельзя! Дочь партийного работника! Комсомолка. Умная девушка, — убеждал сам себя, но тут же и сомневался. — Умная… Какой умницей казалась Ванда. Очаровала всех. И на тебе!»
Наконец из двери упал в метель, в снег сноп света. И они выскочили обе — Ванда, за ней Катя. Кому-то бросили слова прощания, засмеялись. Ванда не успела и одеться как следует: кожушок не запахнут, ремень и почтовая сумка в руках. Ее внешний вид почему-то особенно возмутил меня.
Я подскочил, выбил сумку, выхватил ремень, толкнув в плечо, развернул девушку, заломил ей руки назад и скрутил их. Ванда не сопротивлялась.
Василь дал ей в плечи тумака ее же сумкой, набитой письмами и газетами, зло выругался.
Катя ойкнула и испуганно попросила:
«Мальчики, мальчики, не нужно так!»
«Мы вам не мальчики! Мы — командиры! А ну, вперед! Бе-гом!»
Но пробежали мы всего несколько шагов, даже Василю было не под силу: метель забила дорогу на улице, где от летнего пожара остались одни фундаменты, — свернув, легко шугануть в погреб под бывшим сарайчиком для дров. Об этом предупреждал комендант города, на проезжей части втыкались колышки.
Кроме того, услышал всхлипы, не Ванды — Кати. Стало стыдно. «А на нее за что цыкнул? Ее благодарить нужно».
Пошли тяжелым ходом, меся снег. Ванда упорно молчала. Я понимал, что превысил власть: связывать руки не было необходимости.
И я ожидал, что в обиде гордая полька вывернет на меня не одну бочку архангельской портовой брани. Молчала. Странно молчала. Такая болтушка! В первые дни, пока немного не обучили, ни одному командиру не давала слова сказать. Значит, чувствует вину. Понимает, что не с фанфарами должны ее встречать с «английского бала». Неглупая же девушка. Однако не удержалась от искушения. Вот психологическая загадка, которую мне, командиру, комсомольскому организатору, следовало бы разгадать.
Сопка немного прикрыла нас от северного ветра. Но протоптанную тропинку занесло снегом. Хорошо, что еще в начале зимы отметили ее колышками, а на крутых спусках канатами, за них можно удержаться. А то неизвестно, куда бы зашли. Остановились отдохнуть. Повернулись от ветра. Смахнули с лиц снег. А у Ванды волосы выбились из-под шапки, и налетевший в них снег свисал козырьком на глаза, на нос.
Василь и перед тем несколько раз выругался и тут — снова, но не зло уже, скорее удивленно.
Катя сказала:
«Товарищ командир, объясните ему, что так некрасиво».
«Пырх!»
«Пырх — и нет пана?» — вдруг засмеялась Ванда.
Вот чертовка! Выходит, с нее как с гуся вода.
Хотелось увидеть ее плач, а она — смеется.
«Что так долго?» — спросил я у Кати.
