годами ранее и мятежный БПК.
Перед приходом в Ригу мы месяц не вылазили из морей, а потому пребывание там оставило воспоминание праздника. На берегу мы, правда, почти не были, а больше любовались видами города в командирский перископ из ходовой рубки.
Замечу, что встретили нас в Риге достаточно настороженно. Начальник местного политотдела долго выспрашивал меня о том, сколько грубых проступков числится за нашим кораблем, и, вздыхая, просил не портить им дисциплинарную статистику. Так как мы были единственными «чужаками» среди кораблей парада, местный начпо звонил в политотдел Лиепайской базы и узнавал информацию относительно командира и меня. И хотя начальники нас охарактеризовали положительно, определенная подозрительность в отношении «чужаков» у местных начальников все равно осталась. Думаю, это был синдром «Сторожевого».
За день до парада на борт к нам прибыл начальник штаба местной бригады капитан 1-го ранга Ушаков (участник событий, связанных со «Сторожевым») и долго беседовал со мной, выспрашивая о взглядах на различные стороны нашего бытия. Память о Саблине крепко сидела в головах рижских начальников. На борту корабля Ушаков оставался до конца праздничных мероприятий.
Во время самого праздника у нас поднял флаг командир рижской бригады контр-адмирал Мальков. Прибыла и делегация ЦК компартии Латвии во паве с секретарем ЦК Горбуновым (будущим непримиримым борцом за свободную Латвию). Это уже в постсоветское время русский Горбунов в одночасье станет латышом Горбуновсом и начнет говорить по-русски с протяжным латышским акцентом. Тогда же он болтал без всякого акцента, хохотал над бесчисленными анекдотами Малькова да стаканами пил в кают-компании купленный нами с командиром вскладчину коньяк, произнося патриотичные тосты за ВМФ и Советский Союз.
С первого дня нашего пребывания до самого ухода находился у нас на борту и специально прибывший из Лиепаи особист. Вел он, правда, себя достаточно корректно и особых неудобств нам не причинял. Единственной претензией была та, что командир отказал ему в присутствии на распитии коньяка с прибывшим к нам на борт латвийским руководством. На что Гена Абрамов ему резонно ответил:
— Я хозяин на корабле и сам решаю, кого и куда мне приглашать!
На том вопрос был исчерпан.
У меня до сих пор хранится фотография со дня ВМФ 1982 года. Она—одно из напоминаний о далекой лейтенантской юности. С офицерами корабля мы стоим у кормового флагштока, за спинами вдалеке видны ишы рижских кирх. Все еще молоды и веселы: минер лейтенант Игнатьев, замполит лейтенант Шигин, командир корабля капитан 3-го ранга Абрамов, штурман старший лейтенант Лешинскис, начальник РТС лейтенант Браташев, механик капитан-лейтенант Михайлов. В центре нашей группы стоит и начнггаба Рижской бригады капитан 1-го ранга Ушаков. Никто еще не знает своей судьбы.
Пройдут годы, и Гена Абрамов, уже будучи оперативным дежурным Балтийского флота и капитаном 1-го ранга, в выходной день поедет на велосипеде на дачу и будет насмерть сбит машиной каких-то пьяных отморозков. Илмар Лешинскис изменит присяге и в 1992 году станет первым командующим ВМС Латвии, а затем и представителем прибалтийских государств в военно-морских структурах НАТО. У Браташева и Игнатьева служба не сложится. Первый переведется в учебный отряд, второй будет списан за пьянство в дивизион кораблей консервации, а командир БЧ-S Михайлов станет офицером особого отдела. Но на той старой фотографии мы все еще единое целое — офицерский состав МПК-2.
Однако вернемся к событиям 8 ноября 1975 года. В то время как большая часть экипажа «Сторожевого» ни о чем не подозревала, в недрах большого противолодочного корабля вовсю кипели страсти — исподволь шла вербовка будущих революционеров.
Уже перед самым началом мятежа усердный, но бестолковый Шейн едва не испортил все дело. Накануне решающих событий он позвал Саблина в ленкаюту, где начал излагать свои взгляды на организацию мятежа:
— Надо привлечь еще кого-нибудь, вдвоем нам не справиться!
Саблин к инициативе помощника отнеся отрицательно, но это революционного пыла у Шейна не убавило.
— Я уверен, что сумею убедить экипаж! — продолжал настаивать он.
Саблин опять ответил отрицательно. Но Шейн упорствовал.
— Кого хочешь конкретно? — не выдержал наконец Саблин.
— Предлагаю Бурова, Аверина, Манько и Лапенко.
— Ладно, — согласился Саблин, — Бурова можно привлечь, а остальные у меня доверия не вызывают.
«Саблин сказал мне, — продолжал свою исповедь на суде Шейн, — что он намечает взять власть на корабле 8 ноября, вечером, и что командир будет изолирован для его же пользы. После ужина в ленкаюту зашел мой друг матрос Буров. Я решил его посвятить в планы Саблина. Я от Бурова ничего не скрывал и рассказал ему о намерениях Саблина. Я хотел узнать, как Буров отнесется к программе Саблина. Буров выслушал мой рассказ и заявил: “Люблю такие заварухи”. Я Бурову сказал, что сам не знаю, прав ли Саблин, не является ли он шпионом. Тогда Буров испугался и сказал, что он пока подождет принимать свое решение до выявления реакции других членов экипажа корабля. Если другие поддержат Саблина, то и он это сделает».
В тот же вечер Шейн прослушал автобиографию и будущее выступление Саблина перед офицерами и мичманами, записанное на магнитной пленке. У него снова возникли сомнения. Он собрался поделиться ими с комсоргом БЧ-3 членом КПСС Авериным. Но прежде решил заинтриговать его, спросил, как тот смотрит на то, чтобы «поработать на органы Комитета государственной безопасности». Аверина это заинтересовало, и он ответил, что согласился бы «поработать». Вместе с тем довольно терпимо и даже с пониманием отнесся к тому, что возможна попытка «одного из офицеров захватить и угнать корабль».
На это Аверин ответил, что не стал бы «закладывать» этого офицера. Тогда Шейн более подробно изложил план и программу Саблина, и Аверин согласился поддержать их. Матросу Саливон-чику Шейн сообщил лишь то, что 8 ноября на корабле произойдут крупные события, и посоветовал держаться около него, Шейна. Потом был разговор с Манько и Лапенко. Причем последний безапелляционно заявил, что такие, как Саблин, просто ненужные люди. Правда, тут же смутился и даже как будто испугался. Шейн успокоил его, сказав, что этот разговор останется между ними.
«8 ноября 1975 года ко мне в каюту, — продолжает Шейн, имея в виду ленинскую каюту, которая была в его заведовании, — пришли Буров и Манько. Манько сказал, что он не будет поддерживать программу Саблина. Я с ним поссорился, стал доказывать, что программа Саблина правильная...»
Затем Шейн зашел к Саблину и сообщил, что посвятил в его планы четырех матросов. Саблин психанул и начал пенять Шейну, что тот нарушил его приказ соблюдать секретность. Однако все обошлось и никто из «завербованной» четверки замполита не выдал. Остается признать, что в данном случае Шейн проявил себя гораздо лучшим психологом, чем Саблин.
Из всей шеинской четверки наиболее любопытен матрос Аверин, бывший членом КПСС и секретарем комсомольской организации БЧ-3. В своих показаниях Саблин впоследствии показал о нем так: «Аверин (имени и отчества не помню) часто бывал у меня в каюте, мы беседовали по вопросам комсомольской работы».
Из архивной справки: «Аверин Владимир Никитович, 1953 г.р., уроженец села Владимировка Астраханской области, с ноября 1973 г. минер БЧ-3 БПК “Сторожевой”, старший матрос. 6 ноября 1975 г. матрос Шейн А.Н. рассказал Аверину о предполагаемых намерениях Саблина В.М. по захвату БПК. Аверин при этом дал согласие оказать поддержку Саблину и Шейну».
Зная, что Саблин ничего просто так не делал, можно предположить, что Аверин являлся одним из его тайных боевиков, которых Саблин исподволь готовил в каждой боевой части и о которой на допросе столь опрометчиво проболтался Шейн. При этом удивительно, что, несмотря на частые пребывания в каюте замполита, тот так и не удосужился узнать хотя бы имя Аверина. Впрочем, как мы уже отмечали выше, Саблин вообще не знал по имени ни одного матроса на «Сторожевом»!
Из воспоминаний главного корабельного старшины А. Миронова: «Среди матросов срочной службы замполита поддерживали Шейн, Буров, Аверин».
