совершенно не годился в качестве учителя, какие бы заверения ни давал, потому что никогда бы не мог преподавать согласно трем существующим теперь правилам:
Он взял исписанные листки и медленно разорвал их пополам, потом на мелкие кусочки.
Несколько дней он не приходил в дом Анжелы Тересы. Он не мог бы вынести разговоров о стране на севере, где люди его толка, люди, верившие в социальные преобразования без насилия, находились у власти, а не сидели в тюрьме.
27. Осень
В тот же день Люсьен Мари пошла в город и на рыночном автобусе отправилась в горы, в монастырь.
Она взялась за дверной молоток и ощутила в ладони холодок железной ящерицы, помедлила минуту, чтобы умерить сердцебиение… «Возвращается к месту преступления…»
Сестра-привратница сперва ее не узнала, но потом улыбнулась и поздоровалась, с любопытством разглядывая ее своими угольно-черными глазками.
Аббатисса дала ей аудиенцию за своим роскошным письменным столом, и даже ее строгость и сдержанность несколько смягчились, когда она увидела цветущую, полную жизненных сил, Люсьен Мари. Но деликатно говорила о погоде, интересовалась, как ее рука, пока, наконец, Люсьен Мари без обиняков не спросила, может ли она рассчитывать у них на комнату во время родов.
— А когда это будет? — подняла брови настоятельница, рассеянно перелистывая календарь.
— К рождеству, так говорит доктор.
— Так, 19 декабря, значит, — пробормотала аббатисса, отодвинув от себя календарь.
Люсьен Мари вздрогнула. Что это значит? Но в следующее мгновение ей стало совершенно безразлично, что имела в виду эта старая женщина в монашеском облачении. Пусть у стен действительно есть глаза и уши — все равно ребенок делал ее совершенно неуязвимой, и она радовалась каждой минуте его становления.
— Вам надо еще учесть, что это может случиться и несколько раньше, поскольку вы первородящая, — заметила настоятельница.
— Хочу надеяться, — сказала Люсьен Мари, вздыхая. С одной стороны, ей хотелось поскорее изведать неизведанное, а с другой стороны она начала тяготиться своими размерами.
Ее мать, Фабианна Вион, в таких случаях говорила: даже самые наши близкие друзья — и те не могли догадаться, что я ожидаю ребенка. Посмотрела бы она сейчас на меня, подумала Люсьен Мари, а вслух сказала:
— Я уж думаю, а вдруг у меня близнецы?
— Едва ли, непохоже что-то, — улыбнулась аббатисса. — Но мы можем это легко проверить…
Она позвонила и распорядилась сделать просвечивание. Рентгеновский аппарат являлся гордостью монастыря. Аббатисса проследовала через вестибюль в тот момент, когда Люсьен Мари направлялась к выходу.
— Так добро пожаловать к нам в декабре, — обратилась она к ней по-французски. И добавила по- испански: «Por Navidad».
Что означало «рождество», но было также старинным словом для такого понятия как «рождение».
Люсьен Мари начала спускаться с горы, но оказалось, что даже и спуск гораздо более утомителен, чем она ожидала. Она обрадовалась при виде мужчины, спешившего ей навстречу.
— Ты что, с ума сошла, решила приключений поискать? Одна пустилась в такой путь! — воскликнул он, искренне рассердившись.
Люсьен Мари почтительно выслушала его и чмокнула куда-то в рукав, что привело его в замешательство.
— Господи, до чего же я обрадовался, когда увидел, что это ты, — сознался он, стискивая ее плечи.
— Ничего удивительного, раз человек заслоняет большую часть любого пейзажа. Но это не близнецы, это одиночка, — успокоила она его.
Защищая себя, она подшучивала над своим состоянием, потому что в тот момент чувствовала себя очень неуверенно. Нервы ее теперь вибрировали, как антенны, перед жестокостью и насилием, опутавшими весь мир, она уже заранее предугадывала опасности, угрожавшие как всем рожденным, так еще и не родившимся. Она еще не облекала свои мысли в слова, она просто чувствовала, чуяла дым пожарищ, носившийся в воздухе.
Когда ее охватывало подобное настроение, она льнула к Анжеле Тересе. И Анжела Тереса была, как высохшая земля, принимающая дождь и вновь возрождающаяся к жизни.
Анунциате обе они казались свихнувшимися. Часто и Давида тоже ужасно раздражало их отношение друг к другу. Ему хотелось оставаться единственным другом Люсьен Мари, ее единственной защитой.
Мимо них легкой, быстрой походкой прошла молодая девушка. Люсьен Мари поглядела ей вслед.
— Какая красивая, — не удержалась она.
— Банальная слишком, — заметил Давид.
В этот период его взгляд на женщин стал немного астигматичным, на стройных девушек он смотрел, как поклонники искусства Эпстайна и Генри Мура смотрят на все изящное и грациозное.
— Что говорить, твоя верность действительно не знает предела, — пошутила Люсьен Мари.
Она не сомневалась, что он просто хочет ее утешить, но дело было не только в утешении. Он боролся за ее благосклонность, оказывал ей несколько ревнивое внимание, как мужчина, знающий, что у него есть опасный соперник.
Жорди?
Нет, не друг Пако.
Давид сам бы громко рассмеялся, если бы ему кто сказал, что он ревнует ее к своему неродившемуся ребенку.
День померк, в воздухе появились редкие дождевые капли. Сухая земля их не принимала, они испарялись, не оставляя следа.
— Что гусь по сравнению с агавой! — сказал Давид, обнаружив, как равнодушно отталкивает от себя влагу жировая пленка мощных листьев агавы.
— Они такие же гордые, как сами испанцы, — отозвалась Люсьен Мари. — И голодные, и пить хотят, но попробуй, уговори их принять угощение.
Но на этот раз дождь оказался упорным, он возвращался вновь и вновь, дорога почернела, а покрытая пылью зелень стала темной. Когда они были уже недалеко от дома, ливень обрушился на них со всей силой, им пришлось искать защиты под пробковыми дубами Педро.
— Как сегодня, хорошо поработалось?
Давид сознался, что занимался совсем другими делами.
Фурия, принуждавшая его писать, выдохлась через три месяца. Потом наступил интенсивный, но более трезвый период работы, когда ему приходилось уже бороться со своим материалом, страница за страницей, слово за словом. И теперь он в любой момент мог бы отослать в издательство небольшой роман.
— Духовных-то детей, я вижу, получают быстрее, — с некоторой завистью сказала Люсьен Мари.
— На сей раз. Но с таким же успехом это могло занять и три года.
Он имел в виду свои испанские эссе, требовавшие большой начитанности и напряженной работы, хотя в смысле денег они определенно не сулили особой выгоды. Иногда Давид спрашивал себя, почему он берет такую невыгодную работу — вопрос был только в том, он ли выбирал себе работу или работа его.
Годы, проведенные во Франции и Испании, позволили ему изучить латинскую культуру, и теперь он мог бы познакомить с нею также и своих соотечественников. Он был один из тех многочисленных
