доме, от подвала до чердака. Они резко обрывали все вопросы, рылись в каждом уголке, выбрасывали одежду из всех шкафов, даже перевернули большой сундук с бельем у Анжелы Тересы.
— Совсем как во время оккупации, — прошептала Люсьен Мари, побледнев. Она подошла и встала на лестнице позади Давида.
— Не бойся, — сквозь стиснутые зубы сказал он и нашел ее руку. — Нам они ничего не могут сделать.
Огонь и асбестовая одежда. Когда кругом горит, ты должен быть доволен, что она у тебя есть.
Единственным человеком, не обращавшим внимание на вторжение, оказалась Анжела Тереса. У нее был один из тех дней, когда душа ее отсутствовала. Она еще не вставала, сидела в постели в своей ночной рубашке с высоким воротом и бормотала про себя что-то непонятное, белые пряди волос торчали из-под шали, накинутой на ее голову и плечи Анунциатой. Жандармы посмотрели на нее смущенно и оставили в покое, но их начальник вернулся назад и пошарил под кроватью стволом карабина.
— Ты что ищешь, Педро? Горшок или шлепанцы? — спросила Анжела Тереса и уставилась на него пустым взглядом.
Жандармы фыркнули, а молодой начальник вспыхнул и поспешил далее.
Потом они отодвинули в сторону чету Стокмаров и также методично прошлись по второму этажу.
Обыскивая один из шкафов, они выронили из него коробку с детской одеждой, и Люсьен Мари вскрикнула. Тогда они особенно тщательно обследовали этот шкаф, обстукали его стенки, подошли поближе к Люсьен Мари и подозрительно ее осмотрели. Губы Давида искривились, но он сдержал свою реплику про себя: «Нет, дорогие друзья, под ее широким жакетом не скрывается контрабандист…»
— Давид, — прошептала Люсьен Мари, — мне плохо…
Начальник, видимо, лейтенант по чину, начал допрашивать Давида. Он уселся за письменный стол и вынул блокнот.
— Ваше имя?
— Мой паспорт в правом ящике.
Лейтенант вынул паспорт и списал что-то себе в блокнот.
— Женщина?
— Это моя жена.
— Ее нет в паспорте.
— Можете посмотреть свидетельство о браке. Паспорт был выдан раньше.
Лейтенант оставил свой вопрос и перешел к главному.
— Вы знаете некоего Франсиско Мартинеса Жорди?
— Да.
— Вы близкие друзья?
— Мы друзья.
— Когда вы видели его в последний раз?
— Примерно неделю тому назад.
— Не вчера вечером?
— Нет.
Лейтенант вытянул вперед голову:
— А сегодня утром?
— Нет!
— Вы прячете Мартинеса Жорди здесь в доме?
— Прячем здесь?
— Это
— Нет.
— Можете подтвердить это под присягой?
— Да, могу.
Жандарм вперил в него свой взгляд, обошел кругом и накинулся снова:
— Вы коммунист?
— Кто, я? — не удержался Давид.
— Отвечайте на вопрос!
— Нет. И Жорди тоже.
— Давид, — позвала Люсьен Мари.
— Отвечайте на вопросы. Вы сочувствуете коммунистам?
Агрессивность вызывала ответную реакцию, она начала отзываться на нервах Давида. Люсьен Мари схватила его за локоть, и Давид подумал, что она, как все женщины, хотела помешать ему разозлиться и дать неосторожный ответ.
Но тут он вдруг увидел ее лицо.
— Что такое, Люсьен Мари?
— Мне кажется, нам нужно ехать, — промолвила она незнакомым ему голосом.
Жандарм нахмурился, так как они говорили по-французски, и повысил голос:
— Вы знаете место, где может укрываться Франсиско Мартинес Жорди?
— Нет… да… я думаю… разве вы не видите, у меня жена больна? Я должен найти какую-нибудь машину… Нам нужно в монастырь…
Испанец посмотрел сначала на одного, потом на другого, как будто и тут ожидал подвоха.
— Почему в монастырь?
Давид сжал кулаки и сказал:
— Вы можете быть акушеркой? Я, например, не гожусь… Если бы здесь был Руис, — он бы понял, что нам действительно надо ехать.
— Нечего тут толковать о сержанте Руисе!.. — рявкнул лейтенант, и лицо его окаменело.
Но в это мгновение он увидел, как на лбу Люсьен Мари выступили капельки пота, и тогда послал одного жандарма на велосипеде за машиной.
Когда лейтенант спустился вниз, Люсьен Мари вдруг промолвила:
— А сейчас ничего абсолютно не чувствую. Подумать только, наверно это были просто нервы.
— Все равно нам лучше уехать, — сказал Давид, нашел ее сумку и начал собирать разбросанную по полу детскую одежду. — Тебе надо сделать вид, что у тебя боли.
Но ей не пришлось делать вид, это была только пауза между схватками.
— Где у тебя болит? — нагнулся к ней Давид, когда они сидели в машине, и он услышал, что ее дыхание стало прерывистым, а ногти так впились в его руку, что потом остался след.
Она подождала, пока ее отпустило, потом сказала:
— Боль не в одном определенном месте… Нет, пожалуй, в пояснице… Кажется, будто кто-то пытается у тебя вытащить зуб мудрости, только не совсем уверен в себе и не знает точно, где именно.
Давид погладил ее руку, глядя в затылок жандарму, сидящему рядом с шофером.
— Боишься?
Люсьен Мари бледно улыбнулась.
— Душа-то неустрашима, а вот тело, чувствуется, трусит, — согласилась она. — И потом Пако…
Давид приложил палец к губам. Загорелые уши под черной каской выглядели бдительными.
В монастыре ее приняли без удивления, хотя до предполагаемого срока оставалась добрая неделя. Ее сразу же осмотрели, но посоветовали не ложиться, а пока еще некоторое время побыть в движении. Она попросила оставить ей для компании мужа. Благочестивые сестры заколебались, но потом все-таки позвали Давида. Несколько часов Давиду и Люсьен Мари пришлось вышагивать туда и обратно, туда и обратно в самом дальнем, пустом коридоре время от времени она останавливалась у оконной ниши и стонала, или судорожно хваталась за спинку высокого резного стула.
— Царапай меня, кусай, делай что хочешь, если тебе от этого будет легче, — сказал Давид, чувствуя себя несправедливо пощаженным — и несправедливо обойденным.
Люсьен Мари улыбнулась одними искусанными губами, с которых сошла вся ее пунцовая помада, с видимым усилием взяла себя в руки и торопливо сказала:
— Увидишь Пако, скажешь, пусть попытается перейти границу. Потом пускай разыщет нашего
