прорваться к Люсьен Мари, как-нибудь ей помочь.
Фантастические видения у него становились все более несуразными. Зря она сюда приехала, думал он. Концентрированная девственность всего этого заведения накладывается на нее и мешает ей рожать. Сам воздух здесь оказывает сопротивление.
Незаметно его мысли перенеслись от Люсьен Мари к ребенку. Ах ты, малышка, с нежностью думал он, от тебя сейчас тоже требуется немало усилий. Никто тебя не просит, и все равно — ты работаешь в слепом желании появиться на свет.
Он задумался над мистерией рождения. Интересно, правда ли, как говорят психологи, что рождение есть первое большое потрясение, первый страх, или это только тема для научной статьи?
Темно и тесно, душно. Самое раннее впечатление от жизни — это смертельная борьба за нее, первое железное объятие бытия, которое так потом никогда по-настоящему и не разжимается.
И это после райского периода в бессознательном состоянии. Морской анемон в теплом ночном море, лишь изредка освещаемом мерцающим розовым светом.
Ему снились морские анемоны. Ему снились морские чудища с мощными когтями.
Он проснулся оттого, что монахиня трясла его за плечо.
— Все, кончилось, — сообщила она. — Все благополучно.
Он вскочил, пристыженно коря себя за предательство. Оказался не в состоянии прободрствовать одну-единственную ночь.
— Девочка?
— Мальчик.
Жаль. Здесь, в Испании так много красивых имен для девочки.
— Его пришлось тащить щипцами? — ужаснулся он.
Она была ошарашена.
— Нет. Мы послали за доктором, и он уже собрался идти, но… потом все обошлось.
— А Люсьен Мари?
— Можете навестить ее через несколько минут. Хотите посмотреть вашего сына?
Давид последовал за нею с ясным ощущением нереальности происходящего.
Женщина в белом халате и без монашеского головного убора подошла к нему с каким-то белым свертком. Крошечное старообразное существо с мокрыми черными волосами и сморщенным личиком. Сердится и кричит.
Боже милостивый, подумал Давид. Конечно, я не красавец, но неужели же обязательно, чтобы он-то был таким безобразным?
— Смотрите, как ребенок хорошо сложен.
Давид сказал, запинаясь:
— Но голова… Она такая странная.
— Это иногда случается при родах. Ничего, потом пройдет.
Люсьен Мари дали ее прежнюю палату.
Он вступил в нее с трепетом.
Но попробуй, разберись в женщинах!
Он ожидал увидеть ее измочаленной, истерзанной, такой измученной, что голову не смогла бы поднять с подушки — а она, оказывается, сияет. Увидев выражение ее лица, он понял значение слов «освободившаяся от бремени». Минуту они молчали, переполненные чувствами. Потом она спросила:
— Ты его видел?
— Да, — сказал Давид, и, чтобы избавить ее от шока, добавил: — Придется тебе приготовиться к тому, что он больше похож на меня. — И не понял, почему эта фраза зажгла такое веселье в глазах Люсьен Мари. Она промолвила сдавленным голосом:
— Не смеши, а то мне ужасно больно… Конечно, он похож на тебя!
Вошла няня с ребенком, завернутым, как все грудные дети. Люсьен Мари протянула к нему руки, и на лице ее отразилось блаженство: можно было подумать, что более красивого ребенка она в жизни не видела.
Она лежала, поглаживая одним пальцем черные волосики, целовала крошечные трепыхающиеся ручки, не могла вдоволь налюбоваться на такое чудо.
— Возьми его, — предложила она. — Подержи немножко.
— Я? — удивился Давид.
— Ну конечно. Тебе ведь, наверно, надо ему представиться.
Давид со страхом, непривычными руками, взялся за маленькое тельце, поднял его, прижал к себе. Выглядело все это очень неловко, и монахиня-няня хотела вмешаться, но Люсьен Мари сделала предостерегающий знак за спиной Давида.
— Такой маленький комочек, а какой тяжелый, — сказал он уважительно, он ожидал веса целлулоидной куклы.
— Три с половиной килограмма, — подтвердила монахиня.
Давид взялся поудобнее, чтобы увидеть малютку в лицо. Отошел к окну и повернулся к женщинам спиной.
— Привет, малыш, — сказал он своему сыну очень тихо, по-шведски. — Добро пожаловать.
— Теперь им нужно отдохнуть, — сказала сестра и подошла, чтобы взять у него ребенка.
Мальчик залился криком.
— А у меня не плакал, — подумал Давид с удовлетворением и почувствовал себя избранным и признанным.
30. Беззвездная ночь в декабре…
Берег был окутан влажной черной пеленой с туманным отсветом от города снизу, когда он шел по шоссе, длинным обходным путем. В такой тьме прямую дорогу не найдешь.
Тьма? Всего лишь серый туман по сравнению с чернотой туннеля под апельсиновыми деревьями. Здесь он пробирался между стволами деревьев ощупью, шаг за шагом.
Внезапно какое-то неведомое чувство подсказало ему, что вблизи есть люди.
— Есть здесь кто? — спросил он вполголоса.
В то же мгновение свет от фонарика ударил ему прямо в лицо. Сноп света был резкий, как взрыв, ослепленный, он выпрыгнул прочь из светового шара. Его остановил грубый окрик, дуло карабина ткнулось в световой круг и прокричало ему свое круглое О.
Давид поднял руки вверх, он увидел рукав мундира и отблеск света на черной каске.
Их, как всегда, было двое.
Не он, сказали они друг другу. Это не Жорди, это иностранец.
Давид обрадовался. Значит, Жорди по-прежнему на свободе. Он бежал, возможно, он уже во Франции.
Когда свет фонарика переместился, он увидел их красные от холода носы и подумал: вот бедолаги, стоять на посту в такую ночь. Ему хотелось сказать: плюньте вы на все, ребята, пошли, опрокинем стаканчик за моего сынишку.
Но дуло карабина умерило его благожелательность ко всему свету.
— Что это вы здесь караулите? — поинтересовался Давид. — Ведь вы же сами видели: Жорди здесь нет.
— А вдруг он придет? И потом, кто-нибудь может прийти его навестить, — сказали они многозначительно. — Где вы были так поздно?
Нет, в таких крестных он не нуждается.
— Моя жена только что родила, это наш первенец. И она еще в больнице. Спросите ваше начальство, он ехал с нами в машине до самой монастырской больницы, — объяснил Давид.
Тогда они что-то проворчали — может быть, даже поздравили — и пропустили его.
