А потом нам становится невмоготу, и тогда начинаем давить мы.
— Это я понимаю.
— Тысяча песет! — произнес Жорди язвительно, зло, и стал нервно шагать взад и вперед. — Они украли у меня будущее. Они препятствуют малейшей моей попытке заработать хоть немного денег, чтобы можно было свести концы с концами. Если бы ты знал, с каким наслаждением я бы надул их проклятых таможенников на тысячу песет… Но побеждают, как всегда, они. Они побеждают в каждом заходе.
— Нет, Пако, — покачал головой Давид. — Мы еще не видели последнего захода.
Жорди взглянул на него, немного подозрительно, уловив изменение в его тоне.
— Прости, что я заставил тебя произнести целую речь в свою защиту, — сказал Давид. — Ты выиграл процесс.
Он подразумевал при этом, что готов ему помочь.
Как будто он не сделал бы этого и так!
Да, разумеется, но сделал бы по принуждению и неохотно, сердце его не участвовало бы. Мысленным взором он видел перед собой заголовок статьи: «Известный писатель замешан в историю с контрабандистами», и он бы страшно терзался.
Смешно так дотошно добиваться определения своих поступков?
Нет. У него такое же право быть чувствительным к нарушению закона, как у Жорди к нищенству. Зато теперь он мог, слава тебе боже, спокойно перенести любые заголовки, какими бы они ни оказались.
— Садись, и давай решать, что делать, — сказал он, протянув Жорди сигарету.
Жорди посмотрел на пачку — и улыбнулся. Американские. Прошел по комнате и поднял банку с кофе, стоявшую рядом с кофеваркой, потом поставил ее обратно, ничего не сказав.
— Они были в свободной продаже, я купил их в бакалейной лавочке здесь, в городе, — пояснил Давид.
— Конечно, — согласился Жорди. — Тем не менее это контрабанда. Тем не менее кто-то рисковал жизнью — или по меньшей мере тюремным заключением — чтобы вы могли их купить.
— Господи, и сам я обыватель, — произнес Давид по-шведски. Законопослушание, проявленное им только что, встало у него поперек горла, когда в ослепительном свете одного мгновения он увидел все предписания и параграфы, опутывающие простого человека и нарушающего великие, простые и важные законы человеческого общежития. Он спросил с вызовом:
— Выпьешь чашечку контрабандного кофе?
— Да, с удовольствием, — согласился Жорди.
Давид поставил кастрюльку с водой на спиртовку, осмотрелся кругом.
— Как ты думаешь, где у Люсьен Мари печенье?
Между ними опять установились простые, дружеские отношения. И оба почувствовали, как им не хватает Люсьен Мари.
— Как она… Как они? — деликатно спросил Жорди.
— Надеюсь и верю, что хорошо. Она передает тебе привет.
Они размешали в чашках кофе и стали пить. Давид отставил в сторону чашку, посмотрел на свои ладони, взвесил их в воздухе.
— Я его подержал, — похвастался он. — Настоящий маленький живой человечек. Тяжелый, ты не поверишь. Почти что четыре килограмма. Просто непостижимо, верно?
Жорди смотрел на Давида, улыбнулся слегка. Давид Стокмар в качестве гордого отца; да, довольно- таки непривычное зрелище.
В следующее мгновение выражение его лица изменилось, он весь напрягся, как струна, стал прислушиваться так напряженно, что на лбу вздулась жила: может быть, там чьи-то шаги? Или просто ветка задела за стекло? А что, если в следующую секунду они услышат зловещие удары в дверь?
Давид взглянул на него, и внезапно ему передалось от Жорди страшное чувство незащищенности, нависшей опасности. Как будто он завернул за угол и был встречен бурным натиском ветра. Его охватило то же нервное напряжение, он так же стал прислушиваться к звукам за дверью, к шороху за окнами — но потом взял себя в руки и сказал:
— Сегодня ночью они не придут, а то уж зашли бы вместе со мной. А поскольку я абсолютно ничего не знал, то говорил убедительно, и они мне поверили.
— Я тоже не думаю, что они явятся сегодня ночью, — глухо сказал Жорди, — но что будет потом — никто не знает.
— Во всяком случае нам надо поспать. Хочешь лечь здесь наверху? Ведь все комнаты свободны.
— Нет, лучше я буду в спальне у Анжелы Тересы, на полу. Около своей крысиной норы…
Но они сидели еще целый час и строили планы.
31. «Что-то случится со мной… Печальное мое сердце, Что мне нагадаешь?..»
Утро.
— Спрячься, — вполголоса сказал Давид.
Жорди заполз в свою черную нору.
Давид осторожно закрыл крышку, подвинул на нее кровать.
Они распахнули настежь окна и двери, разговаривали, носили дрова, подзывали свистом старую собаку.
Так должен выглядеть дом, в который каждый может заглянуть, если пожелает.
Они были актерами, только играли, не зная, есть ли у них зрители, потому что сейчас жандармов не было видно.
— Вы не хотите сходить в город, сеньор Стокмар? Надо тут кое-что купить, а у меня сегодня, как на грех, много дела! — прокричала снизу Анунциата.
Давид взял сетку и отправился за покупками. На базаре он купил овощи. Потом пошел за рыбой к некоему Антонио. Антонио был для него важнее, чем рыба. Но его нигде не было. Ни среди отдыхающих на пляже. Ни в баре Мигеля.
Когда люди многозначительно ему подмигивали и улыбались, и говорили: ну как, можно поздравить? то Давид всякий раз должен был брать себя в руки, чтобы не показать, насколько далеки его мысли от жены и сына.
Искушенные в таких делах отцы семейства воспринимали это как горделивую застенчивость новоиспеченного отца, смеялись и хлопали его по плечу, а Мигель так даже угостил всех присутствующих своей мансанильей.
В Соласе семейные новости распространяются с телепатической быстротой.
Давид охотно повторял, каким тяжелым был мальчик и как хорошо выглядела Люсьен Мари, но самое плохое было то, что он не мог спросить об Антонио. Жорди особенно настаивал, чтобы он никого о нем не спрашивал.
Ему ничего не оставалось делать, как идти домой и ждать следующего дня.
На мосту он мог опять вспомнить
Сестра отвела в сторону Давида и сказала, успокаивая его:
— Знаете, вечно ведь все матери взвинчивают себя понапрасну, когда у них первый ребенок. Ну, а потом-то, конечно, начинают относиться ко всему поспокойнее.
Давид сидел у постели Люсьен Мари и держал ее руку, но был молчалив.
