Француз меня выронил и начал по столовой носиться. Правой рукой беретом размахивает, левой – автоматом. Ну, думаю, только бы он от радости палить не начал. А то камень же кругом, как пойдут рикошеты лупить – хватай мешки, вокзал отходит!
Обошлось. Петь зато начал. Я сначала не узнал, слова-то незнакомые, зато мотив… Встал по стойке «смирно», «шмайссер» к груди прижал и подпеваю:
Гимн, как-никак.
И тут Арчет заходит. Как увидел нас с французом – замер на пороге, чуть меч не выронил.
– А-а… Что случилось-то? – выдавливает. Я ему рукой машу – не мешай, мол. Потом.
– В чем…
Тут Жиль его увидал, подскочил, облапил, перетащил на пару метров – и все это, не переставая петь, – и дальше кружиться пошел.
Арчет от неожиданности аж заморгал.
– А… Что с ним?
Я куплет допел, выпал в команду «вольно», дух перевел.
– Не обращай внимания, – говорю. – Радость у человека.
– О да! – кричит француз. – Я рад. Я очень-очень сильно рад. Друзья… За это…
– Эй, – говорю. – Ты ж при исполнении.
– За свободу Франции…
– Ну, раз за свободу Франции… Арчет, где б нам шнапсика немного, в смысле… этого…
Белобрысый усмехнулся понимающе так.
– Будет, – пообещал и испарился. Где-то в районе кухни.
Я и глазом моргнуть не успел, а он назад с бутылью плетеной и тремя кружками глиняными.
– Вот, – говорит. – Вазольское красное. Пятилетней выдержки. Лучше только у барона есть.
– Ах, – вздыхает Жиль. – За это надо было бы пить мое лучшее «бордо», которое еще дедушка…
– Ничего, – говорю. – Выпьем еще и за Бордо, и за Шампань с Провансом. А пока и это сойдет.
Помню, под этот Новый год мы немецкую праздничную посылку раздобыли, и там, среди прочего, бутылка шампанского была. Все честь по чести – «Франсе Шампань». Ну и Витя Шершень его открывать полез. А он же – деревня, полтора класса образования, хоть немецкие мины курочит лучше любого академика. Короче, шампанского он до этого в глаза не видел, а потому откупоривать начал, как поллитру. И откупорил. А оттуда ка-ак шибанет!
Витя завизжал, бутылку отбросил – решил, как потом выяснилось, что это не бутылка, а граната такая у немцев появилась, нового образца. В общем, полземлянки в пене, а в бутылке осталось только что по донышкам разлить. Может, конечно, поэтому оно мне не показалось, просто не распробовал, но только на вкус – кислятина с пузырьками.
Арчет бутыль откупорил, разлил по кружкам. Встали, сдвинули – Жиль слезы беретом утирает.
– Я… Мы… За свободную Францию.
– И за победу, – дополняю. – Во всех мирах.
Приняли. Арчет по новой налил. Я на него, было, покосился, а потом думаю – да что, в самом деле, в этой плетенке ладно если полтора литра наберется. На троих, считай, по пятьсот на рыло, причем хорошего красного вина – градусы абсолютно не чувствуются.
Хотя… Помню, нас в мае одна селяночка тоже так приветила – наливку на стол поставила. Тоже – в пасть льется, словно вода из родника, и голова как стеклышко. А захотел встать из-за стола – оп-па, ноги-то и не держат. И напарничек чего-то в уголке свернулся.
– А теперь, – начинает Жиль. – Я хочу…
– Я тоже хочу, – встрял Арчет. – Мне, парни, очень по душе этот ваш обычай – пожелания произносить. И я тоже хочу пожелать, чтобы мы… чтобы у нас…
– В общем, – говорю. – Будем жить! Пей, лучше все равно не скажешь.
Выпили.
– А сейчас, – снова начинает француз.
– А сейчас, – объясняю, – третий тост. Молча. За тех… За тех, кого с нами нет и никогда уже не будет.
Приняли. Арчет последний раз по полкружки нацедил.
– Ну… а это…
– Это, – перебивает Жиль, – мы наконец поднимем за то, что даже под этим небом, под этим солнцем бывают такие встречи. И пусть же их будет еще много у каждого из тех, кто сидит сейчас за этим столом.
– Зер гут. Допили.
– Ну вот, – говорю. – Отметили.
– Ви? – удивляется Жиль. – Это не есть праздник. У нас, в шато, когда мы празднуем, мы ставим большой, на всю улицу стол, ставим еду, вино, играет оркестр, и мы…
И снова какую-то песню затянул.
– Так, – говорю. – Товарищ старший стражник. Гостю больше не наливай.
Арчет бутылку перевернул, потряс.
– Так ведь, – отвечает, – и нечего больше.
– И хорошо.
Но все равно, думаю, надо что-то с французом делать. А то явится сейчас Аулей, а мы тут сидим с пьяным штабным курьером – прямо два шпиона какие-то.
– Эй, шевалье, – тормошу. – Кончай спиваты. Расскажи лучше, как ты сюда попал.
– Сюда? – удивляется Жиль. – Серж, сюда меня привел ты.
– Да нет. Сюда, в смысле, в этот мир.
– О-о, это есть очень долгая и очень интересный и захватывающий история…
– Ничего, – говорю. – Послушаем. Тем более если она такой «интересный и захватывающий».
Выяснилось, что был шевалье членом тамошнего подполья, этого… движения Сопротивления. Ну и замели их. Помариновали в местном гестапо, потом в вагоны – и нах Остланд. То ли в Польшу, то ли в Восточную Пруссию.
До места они, правда, не доехали – угодили под авианалет. Ну и в вагон их, судя по всему, прямое. Что с другими стало – неизвестно, а сам Жиль здесь очутился.
– Сначала я решил, – говорит, – что это все – последний сон. Предсмертная сказка. Все эти маги, рыцари – просто бред умирающего человека.
– Ну… а потом, что? Переубедили?
– О да. Очень убедительно переубедили. Ну-ну.
– И вот я стал рыцарем при дворе принцессы Дарсоланы, – продолжает француз. – И знаешь, что самое удивительное, Серж? Я здесь счастлив. Да-да, не удивляйся. Особенно теперь, когда ты сообщил мне эту прекрасную новость про мою Францию.
