перескакивая по ветвям.
Покойники в монашеских одеяниях от толчков птичьих лап раскачивались и крутились на своих веревках. Головы двоих были опущены на грудь, бородами мертвецы словно прикрывали стянувшую их горло удавку. Третий вывернул шею набок и смотрел черными ямами глазниц куда-то поверх монастырской стены. Расклеванные нос и язык топорщились лоскутами. Еще один монах, совсем молодой и безбородый, висел поодаль, на узловатой ветви. Глаза его вороны тоже успели выклевать. Птицы оборвали и губы — на покрытом инеем лице появилась страшная гримаса, будто казненный беззвучно хохотал.
Сжимая в окоченевших пальцах палку, Юрка боком прошел мимо повешенных, стараясь не смотреть вверх. Вороны провожали его галдежом и перелетали с ветки на ветку, спускаясь все ниже. Дойдя до монастырской стены, мальчик прижался спиной к частоколу, выставил палку перед собой. Но птицы, успокоенные его уходом, и не думали преследовать — снова сгрудились на головах и плечах казненных, резкими ударами клювов принялись долбить промерзшую плоть.
Юрка пробрался вдоль шершавых бревен ограды до распахнутых ворот. Заглянул на двор. Охнув, перекрестился. Что ни шаг — везде лежали безголовые тела людей вперемешку с посеченными животными. Вороны — а их тут было еще больше, чем за стеной, — деловито расхаживали по трупам, то и дело склоняясь и вышаривая клювами в зияющих ранах. Снег не сумел полностью прикрыть подмерзшие лужи крови и мочи, лишь сделал их бледными, да смешался с птичьим пером, усеявшим двор. Повсюду на испятнанном снегу проглядывали кучки нечистот. Глаза мальчишки выцепили оброненную краюху хлеба. Поборов страх, он кинулся к ней, вспугнув всю воронью стаю. Схватил промерзший кусок со следами отщипов — видать, клевали, пробуя, да не стали мелочиться, когда пожива получше есть. Даваясь слюной, принялся грызть, не обращая внимания на остальное.
Смертей, виденных и пережитых им за эти два дня, хватило бы на век старика.
Вороны расселись по верху частокола и на крышах монастырских пристроек, раздраженно наблюдая за вторгшимся на их пир пришельцем.
Юрке показалось, что он слышит осторожный шепот. Вздрогнул, обернулся и внимательно огляделся. Никого. Решив, что это урчал его живот, снова взялся за хлеб. Удалось откусить кусочек, рассосать во рту до кашицы. С наслаждением проглотил, и вновь послышался ему шепот, на этот раз отчетливый.
С краюхой в одной руке и палкой в другой Юрка попятился к воротам.
— Кто здесь? — крикнул как можно грознее, но голос тонко срывался. — А ну, не балуй!
От низкой и длинной келейной с поломанными дверьми донеслось:
— Господи Исусе, помилуй нас!
Показались две фигуры — большая и маленькая, в монашьих однорядках.
Пугливо выглядывая, руками поманили к себе.
Юрка выронил палку и расплакался…
…Монахов было двое. Высокий, почти безбородый инок назвался братом Михаилом, а другой, щуплый старичок с острым, как у ежика, лицом, велел звать его отцом Козьмой и многозначительно сообщил, что он в монастыре на должности эконома.
— А я звонарем, — сообщил брат Михаил и тяжко вздохнул, вспомнив про то, что сотворили налетевшие на их обитель.
— Одни мы и остались. Схоронились в подклети келейной, а нас и не сыскали. Не иначе, как чудо! Больше из братии никто не уберегся. Отца настоятеля зарубили. Наместника и благочинного с ризничим повесили, с ними келаря и свечника старшего… Остальных до утра продержали в путах, кто сам Богу душу отдал, кого перед уходом обезглавили…
Отец Козьма часто заморгал, принялся креститься.
Брат Михаил доверительно зашептал, округляя глаза:
— А мы уж было вышли на двор с утра, оглядеть. Страшно сказать, как натерпелись в погребе-то. Прямо над головами бесчинствовали у нас. Думаем — ну, если увидят щель в полу, значит, и наша судьба с братией остальной полечь. Насилу переждали. А сегодня начали тела собирать, так услышали — воронье всполошилось. Знать, идет кто-то. Уж думали, снова кромешники возвращаются. А это мальчонка к нам пожаловал.
Брат Михаил оглядел Юрку. Сокрушенно покачал головой, увидав его обувку.
— Ты кто ж такой будешь? — ласковым голосом спросил он. — Откуда взялся-то?
Прежде чем мальчик успел ответить, вмешался эконом:
— Ты вот что… Чадо замерзло ведь и голодно. Ну-ка внутрь давайте да печь затапливайте. Теперь, думаю, можно — ушли душегубы далеко. А то ж боялись мы, как бы дым не приметили, да не вернулись.
Брат Михаил без дальнейших расспросов потянул Юрку в келейную.
Вскоре мальчишка сидел возле гудящей печки, вбирая тепло всем телом, и все никак не мог согреться. Горящие чурбаки напоминали о вчерашнем пожаре.
Свою историю он рассказал скупо, не забыв упомянуть о непогребенных Федюне и Ваньке с Машкой.
— Вот… — монастырский эконом, поводя носом — отчего сделался совершенно похожим на седого ежика, — переворачивал на противне свеклу с репой. — Почти запеклась!
Подув на пальцы, снова принялся креститься и плакать.
— Хоронить нам придется многих. Ох, скольких многих…
Юрка, принимая горячую свеклу, спросил:
— Почему же так делается, батюшка Козьма? В чем вина наша?
Монах вздохнул, посмотрел с жалостью на мальчишку.
— Зима настала над нами суровая, а царь — немилостивый.
Со двора вернулся с новой охапкой дров брат Михаил. Выронил мерзлые чурбаки на пол, рухнул на колени и прижал руки к груди:
— Беда! Дым за рекой до самых облаков…
Юрка перестал жевать и вопросительно смотрел на монахов, переводя взгляд с одного на другого.
Отец Козьма перекрестился и пояснил:
— Клин горит!
Глава вторая
«Мало!»
Игуменский возок так трясло и подкидывало на ухабах, что царю пришлось схватиться за посох и упереться ногами в лавку напротив.
— Государь, въезжаем — Сестру переехали! — донесся сквозь грохот полозьев голос Малюты.
Иван прислонился к решетке узкого оконца, но толком разглядеть ничего не смог.
После моста возок кидать перестало, стук по бревнам унялся, но появился иной гул — словно неподалеку бежал огромный табун, бил копытами землю, клацал зубами, храпел сотнями оскаленных косматых голов. Потянуло едкой гарью, на плетеных прутьях окошка заплясали желтые блики.
Царь дернул щеколду, но та плохо поддавалась. Разъярившись, вцепился в лавку, прикусил
