Через полгода марсианский проект был закрыт — по настоянию Коэна. Точнее, закрыли только русскую его часть, но в любом случае лет через пять идея полета к Марсу тихо скончалась сама собой — на горизонте замаячили задачи посерьезнее. Мохов сначала ничего не мог понять. Он метался от инстанции к инстанции, пытался выбить какое-то финансирование на продолжение своих работ — тщетно. Перед ним закрывались все двери. Тогда он отреагировал так, как и положено загадочной славянской душе, — впал в глубочайшую депрессию, стал с утра до ночи пить водку и играть на своей гитаре. Хороший он был человек, но удар держать совершенно не умел.
Мондрагон почему-то вспомнил Антона Сомова и непроизвольно усмехнулся.
— Я видел его в этот период, — продолжал консул. — Он выглядел раздавленным, ошеломленным, потерявшим смысл и цель жизни. Еще бы — получить от судьбы такую оплеуху, находясь на пороге одного из величайших открытий в науке, — это выдержит не каждый… Через какое-то время, когда он уже потерял всякую надежду продолжить свои исследования, с ним связался один из его коллег по работе в Массачусетском технологическом и предложил завершить начатую в Москве работу в одном закрытом институте на территории Североамериканской Федерации. Ему пообещали почти неограниченное финансирование, грамотных ассистентов, более чем щедрое жалованье, а главное — возможность проверить созданную им теорию “танцев Мохова” на практике, используя мощности Ливермор-ского ядерного центра.
— А просто так он бы не согласился? — поинтересовался Мондрагон. — Любой нормальный ученый принял бы такие условия не задумываясь.
— Любой нормальный — возможно, — не стал спорить де Тарди. — Но Мохов был гением. А требовать от гения, чтобы он вел себя, как нормальный ученый, довольно глупо.
Во-первых, он оставался фанатиком марсианского проекта. Если бы ему предложили продолжить работу над “танцами Мохова” в тот период, когда проект еще влачил свое существование, он бы отказался, несмотря на все выгоды, которые мог получить от переезда в Америку. Ведь его новых спонсоров интересовали вовсе не перспективы применения гравитора в космическом пространстве, а иные, более приземленные сюжеты. Во-вторых, несмотря на приобретенную в Кембридже и Массачусетсе привычку к западной жизни, Владимир хранил наивную верность своей стране. Он не раз говорил мне, что наука — это единственное, что осталось у проданной и преданной России, что, только развивая науку, можно преодолеть роковое отставание между его страной и государствами Запада, что те прорывы, которые обязательно совершат оставшиеся в России ученые, обеспечат ей достойное место среди ведущих держав планеты… Все его простодушные надежды разбивались одна за другой на моих глазах, и с каждым днем он все меньше верил в то, что его открытие действительно кому-нибудь нужно. Нет, чисто психологически момент был выбран идеально. Владимир еще мог продолжать работу, но его уже не интересовало, зачем и кому понадобятся результаты его исследований. О космическом гравитационном двигателе речь уже не шла, но когда ему предложили построить действующую модель светового кольца, он согласился. К концу двадцатых годов в обстановке строжайшей секретности состоялся первый пробный запуск установки, отдаленным потомком которой является главная героиня вашей книги…
— Какая героиня? — не понял Сантьяго.
— Стена. Результат превзошел все ожидания. Оказалось, что массу (в первый раз в эксперименте использовали килограммовый кусок горного хрусталя — из-за подходящей кристаллической структуры) можно не только перемещать из настоящего в прошлое, но и оставлять там на неопределенно долгое время. “Танцы Мохова” поддавались внешнему управлению! С этого момента началась история проекта “Толлан”.
Сантьяго, который на протяжении всего рассказа изрисовал с десяток больших белых салфеток разнообразными уродливыми рожицами, отложил “Паркер” и налил себе еще водки.
— Когда стало ясно, что первая экспериментальная установка в Ливерморе может послужить моделью для куда больших, невообразимо превосходящих ее по мощности, впервые возникла мысль использовать ее для создания барьера времени. А оттуда до идеи Стены было уже рукой подать. В двадцать девятом году о проекте, носившем тогда название “Вавилон”, доложили Иеремии Смиту. Пророк, как всегда, среагировал стремительно — уже через год в евразийских степях высадились первые бригады строителей…
— Какая жалость, что я не захватил с собой Эстер, — сказал Сантьяго. — Половину всего, что вы мне рассказываете, я как пить дать завтра к утру уже и не вспомню.
— Вы считаете это необходимым ? — прищурился де Тарди. — Все равно ведь в книгу вам такие материалы вставить не позволят.
— Ну, это мы еще посмотрим… Заказчик гарантировал мне доступ к любой информации, касающейся Стены, и пока что никто не запрещал мне упоминать о тех или иных вещах.
— Sancta simplicia! (Святая простота! (лат.) Дорогой племянничек, позвольте поинтересоваться, знакомы ли вам азы такой дисциплины, как криптоматика? Если вы владеете ею на том же уровне, что и квантовой физикой, вам могли спокойно выдать пожизненное разрешение на посещение любых баз данных Империума…
— Криптоматика? — переспросил Сантьяго. — Это что, синтез криптографии и математики?
Де Тарди взглянул на него с плохо скрываемым сожалением.
— Ничего общего. Это наука — или, если угодно, искусство — скрывать информацию. Главное достижение нашего века. Девятнадцатый век был веком пара, двадцатый — электричества и атомной энергии, а наше время — время торжества глобальной криптоматики.
— Ерунда какая, — сказал Мондрагон. — В жизни не слышал ни о какой криптоматике, а вы, дядюшка, пытаетесь меня верить, что мы живем в ее эпоху…
— Потому и не слышали, дорогой мой. Много бы стоила наука о сокрытии тайн, если бы о ней трезвонили на каждом шагу. Основной ее принцип — никто ничего не должен знать наверняка. Доказывается элементарно. Сколько народу живет сейчас на Земле?
— Около восьми миллиардов, — немедленно ответил Сантьяго, совсем недавно использовавший эти цифры в одном из своих эссе. — Надеюсь, вы не ждете от меня точных цифр ?
— Не жду. Но откуда вам известно, что миллиардов именно восемь?
— Ну, извините, дядюшка. Достаточно запросить своего ВС, и он тут же вам выдаст всю необходимую информацию.
— А откуда возьмет информацию ваш виртуальный секретарь?
— Из Сети, разумеется. Если вы так недоверчивы, проверьте сами, используя разные поисковые машины.
— Вот-вот. К этому-то я и клоню. Эти машины непременно выдадут вам разные результаты. Где-то вы действительно найдете цифру в восемь миллиардов, где-то — в восемь с половиной, в другом месте вам выдадут формулировку “около девяти”, а некоторые ренегаты станут утверждать, что в настоящий момент население планеты не превышает семи биллионов человек. Представляете себе разброс — от семи до девяти? В эту информационную дыру проваливаются два миллиарда человек! А что, если кто-то скажет вам, что все эти данные по-своему соответствуют действительности ?
— Софистика, — уверенно ответил Мондрагон. — Вы просто стараетесь запудрить мне мозги. При чем здесь Стена, ваш знакомый физик и машина времени?
Неслышно подошедший бармен забрал со стола вазочку с растаявшим льдом и поставил на ее место новую, с крепкими поблескивающими кубиками.
— Дорогой мой, — покачал головой консул, — вы не знаете точно, сколько народу живет на Земле. Вы не знаете точно, существовал ли русский физик, открывший принцип, на котором основана Стена. Вы, пишущий книгу о Стене, почти ничего не знаете о том, как она создавалась… И ведь в таком положении находитесь не только вы один. Вот что такое триумф криптоматики.
— Эй-эй-эй, — сказал Сантьяго, — только не надо передергивать!
— Где же я передергиваю? Вы несколько месяцев собираете материалы, рыщете по закрытым базам данных, роетесь в навозных кучах ради мелкого жемчуга истины. А потом выясняется, что вы не знаете о предыстории проекта “Толлан” ровным счетом ничего. Или, точнее, знаете столько же, сколько знают о ней все остальные. Так что же нового вы собираетесь сказать urbi et orbi1 (Городу и миру (лат.) вашим опусом?
