апельсиновой цедры, с которой его томили. Единственное, чего не хватало за столом, так это беседы. Не считая дежурного обмена любезностями и просьб передать соль да мерного позвякивания серебра по тарелкам, они ели в полной тишине.
— Интересные настали времена, — попытался завязать разговор преподобный.
— Совершенно с вами согласен.
— Не помню таких беспорядков и неразберихи со времен нашей гражданской войны. Махдисты, сербы, армяне, евреи — все требуют невесть чего. Весь мир чего-то требует.
Бей кивнул с задумчивым видом.
— Покричат и перестанут, — сказал он.
— Но многие считают, что наступает заря новой жизни.
— Мало ли кто что считает.
Преподобный отрезал ломтик мяса и тщательно прожевал его, прежде чем повторить попытку вовлечь бея в спор.
— Находятся люди, которые говорят, что скоро вся политическая система решительно переменится.
Бей вежливо улыбнулся, но не заглотил наживку. Он явно не хотел поддерживать разговор на эту тему, тогда Джеймс обратился к Элеоноре.
— Если я не ошибаюсь, — сказал он, — вы большой книгочей. Что же вы читали в последнее время?
Элеонора смутилась, но, как он и ожидал, воспитание не позволило ей оставить вопрос без ответа:
«Я перечитываю „Песочные часы“».
— Перечитываете?
«Да».
— Потому что не все поняли с первого раза?
«Нет, — написала она. Потом, почувствовав, что такого короткого ответа недостаточно, добавила: — Там были слова, которых я не знала, но можно было догадаться по контексту».
Преподобный помолчал, а потом, вместо того чтобы продолжить расспросы, вынул потрепанного Геродота, выбрал короткий рассказ и протянул книгу Элеоноре.
— Не согласитесь ли вы прочесть вот это? — сказал он, указывая ей на начало отрывка.
Она кивнула, как будто в такой просьбе за обеденным столом не было ничего необычного, и склонилась над страницей, водя пальцем по строчкам. На середине отрывка она остановилась.
«Что он имеет в виду, — написала она, — говоря, что воздух наполнен перьями?»
Преподобный перегнулся через стол, взял книгу и прочел вслух, чтобы бей тоже мог их слышать:
— «Об упомянутых перьях, которыми, по словам скифов, наполнен воздух и оттого, дескать, нельзя ни видеть вдаль, ни пройти…»[4]
Неподходящий он выбрал отрывок для проверки сметливости восьмилетнего ребенка, но что сделано, то сделано. Он пробежал глазами по строчкам и остановился на том месте, где Геродот объяснял значение перьев.
— Вот и ответ, — сказал он и прочел вслух: — «К северу от Скифской земли постоянные снегопады, летом, конечно, меньше, чем зимой. Таким образом, всякий, кто видел подобные хлопья снега, поймет меня; ведь снежные хлопья похожи на перья, и из-за столь суровой зимы северные области этой части света необитаемы. Итак, я полагаю, что скифы и их соседи, образно говоря, называют снежные хлопья перьями. Вот сведения, которые у нас есть о самых отдаленных странах».
Он вернул ей книгу, и Элеонора погрузилась в чтение.
«Почему же он сразу не сказал, что перья — это снег? Как это глупо».
— Истинная правда, — согласился преподобный. — Очень глупо.
Джеймс отложил вилку и задумался. Типичный вундеркинд типа Лукреция или Мендельсона, но что- то в ней было еще: внутреннее благородство, погруженность в себя и при этом почти полное отсутствие рефлексии, во всяком случае на первый взгляд. Как бы то ни было, вопрос не в том, вундеркинд она или нет. Вопрос в том, что с ней делать.
Увы, Стамбул не слишком-то питательная почва для того цветка. Робертс-колледж сразу же отпадает по нескольким причинам. Местные школы для девочек — просто несерьезно. Лучше всего пригласить к ней учителя, того, с кем она сможет заниматься греческим, латынью, риторикой, философией и историей. Но ведь в Стамбуле не сыщешь и мало-мальски приличного преподавателя. Он на секунду задумался, и решение пришло само собой. Да, это лучше всего. Он сам будет ее учить. Занятно видеть такой ум за работой. Каждодневное наблюдение за тем, как расширяется ее словарный запас, даст материал на целую монографию. Да и беспрепятственный доступ в дом Монсефа-бея будет обеспечен.
После сыра преподобному представился случай предложить свои услуги. Бей позволил Элеоноре уйти к себе и пригласил преподобного в библиотеку выкурить сигару и выпить коньяка.
— Надеюсь, еда вам понравилась, — проговорил бей, усаживаясь в кресло.
— Да, превосходный ягненок. И булгур. Сварен с апельсиновой цедрой?
Бей повертел бокал в руках, наблюдая, как золотистая жидкость медленно стекает по стенкам.
— Скажите мне, — сказал он, пропуская вопрос преподобного мимо ушей, — как вы находите мисс Коэн? Меня интересует ваше профессиональное мнение.
— Она неплохо держится, учитывая, что ей довелось пережить.
Бей поставил бокал на столик рядом с собой.
— Я ценю вашу деликатность, — заговорил бей. — Но сейчас не время для нее. Девочка не разговаривает со смерти отца. А это, как вам известно, случилось почти месяц назад. Вы считаете, это нормальное проявление скорби?
Преподобный затянулся сигарой и стряхнул столбик пепла. Пусть молчание скажет все за него. Потрескивание огня, поскрипывание кресла и подрагивание колена бея — во всем этом будто бы разлилось его беспокойство за судьбу девочки.
— Вы не думали пригласить к ней учителя? Он будет направлять ее чтение и поможет в занятиях.
Бей сплел пальцы перед носом и чуть подался вперед:
— Мне казалось, что проблема частично кроется в чтении.
— Дело не в чтении, — поправил его преподобный. — А в выборе книг. Я никогда не считал чтение романов достойным занятием, разве что для праздных девиц и романтически настроенных юнцов. Такая легкомысленная книга, как «Песочные часы», хоть и прекрасная вещь в своем роде, не отрицаю, не может принести никакой пользы. Но вот если давать девочке книги по философии, истории, риторике — это сослужит ей хорошую службу.
Бей расцепил пальцы и налил себе еще коньяка.
— Не могли бы вы посоветовать для нее учителя? Джеймс пробежал глазами по корешкам книг, которые стояли на полках на другом конце библиотеки, выдержал паузу, как будто взвешивая все «за» и «против», и сказал:
— Если хотите, я сам позанимаюсь с ней в память о Якобе. Он был хорошим человеком.
Глава 12
На рассвете лейтенант Брашов приторочил седельные сумки, вскочил в седло и выехал из лагеря. Четырнадцать часов без остановки под проливным дождем, через реки, вздувшиеся от мертвых коровьих тел, полевые госпиталя, разбитые прямо в грязи, и поля сахарной свеклы, засыпанные солью. Он скакал весь день и всю ночь сквозь дождь, который сыпал, словно рис из полотняного мешка, по грязным и раскисшим дорогам, увязая в глине, а дождь лил как из ведра так, что он едва различал голову собственной
