сосредоточиться. Но как она ни старалась, кто-то словно губкой стер все воспоминания.
— Когда я пришла в себя, — сказала она, — я лежала в личных покоях султана, а валиде-султан расспрашивала меня о том, что я помню. Я сказала, что ничего, и она спросила, помню ли я, что говорила о преподобном Мюлере и той вашей встрече с…
Она остановилась, зажала рот рукой и только тут поняла, что она наделала. Пусть не нарочно, но все-таки она предала своего самого лучшего друга и защитника. Элеонора посмотрела на бея, который застыл рядом с ней. Его губы дрожали.
— Я не хотела, — сказала она.
— Я знаю, что не хотела. — Он положил руку ей на плечо и продолжил: — Меня тревожит, как бы великий визирь не сделал скоропалительных выводов. Видишь ли, человек, которого ты встретила в кафе «Европа», — один из главных подозреваемых по делу о взрыве на судне. Мы работали с ним вместе над проектом конституционной реформы. Однако оказалось, что он связан с группами радикально настроенных националистов. Что бы то ни было, любые связи между нами дадут богатую почву для подозрений великого визиря. За этим последует ужесточение надзора.
Элеонора посмотрела на газету на коленях.
— Они ничего вам не сделают? — спросила она. — Вы не совершили ничего плохого.
Бей кивнул, правда не слишком уверенно:
— К сожалению, бывает по-всякому.
Позже вечером, после беспокойного сна, во время которого ее обуревали разные вопросы, Элеонора получила несколько писем, и это были лишь первые капли того потока корреспонденции, который хлынул в их дом. Почту обычно доставляли после ужина, поэтому никто не удивился звонку в дверь и появлению господина Карума с подносом для писем в руках. Но на сей раз вместо того, чтобы вскрыть конверты и подать их бею, как он обычно делал, дворецкий обошел вокруг стола и поставил поднос рядом с Элеонорой. Один конверт был жемчужно-белый. На нем стояло ее полное имя: «Госпоже Элеоноре Коэн». Второй был из бумаги подешевле и адресован Стамбульскому оракулу.
— Позволите вскрыть? — услужливо спросил господин Карум.
— Да, пожалуйста.
Он вынул нож для бумаг из нагрудного кармана и с небольшим усилием взрезал конверт, не повредив его. Это движение Элеонора видела много раз, но оттого, что он открывал первое в ее жизни письмо, у нее перехватило дыхание.
— Приглашение, — сказала она, дочитав до конца. — Меня сердечно приглашают на обед в британское посольство.
— Забавно, — ответил бей, но не пояснил, что именно забавно.
Второе письмо было от девушки, которая просила совета по деликатному вопросу. Внезапная смерть помешала ее отцу выбрать ей достойного жениха. Теперь ее руки добиваются три претендента, каждый утверждает, что именно он получил благословение ее покойного родителя. Чего девушка хотела от Элеоноры, она не написала, но в конце письма стояла приписка: «Уверена, Вы сможете мне помочь».
В течение следующих трех дней корреспонденция сыпалась на Элеонору как из рога изобилия: приглашения, визитные карточки, письма и телеграммы, просьбы почтить визитом или дать совет. Ей писали в основном из Стамбула, хотя приходили письма и из других, более отдаленных частей империи — Салоник и Трабзона: она о таких слышала, могла найти на карте, но этим ее сведения и ограничивались. Позже начали приходить телеграммы из таких далеких мест, как Копенгаген и Чикаго. Но откуда бы ей ни писали, хороша ли была почтовая бумага или нет, Элеонора всем отвечала. Она вежливо отклоняла приглашения на приемы и обеды, ссылаясь на состояние здоровья. Тем, кто просил о помощи, она старалась дать как можно более дельный совет, хотя если кто сейчас, и нуждался в совете, так это она сама.
Глава 25
К концу августа Элеонора совершенно пришла в себя после случая во дворце. Хотя здоровье ее поправлялось, Элеонору не оставляло чувство, что жизнь ее переменилась необратимо. Это было все равно что сесть за роскошный ужин из жареного ягненка, фаршированной айвы, салата — и обнаружить, что на столе ни вилок, ни ножей. Жизнь в доме Монсефа-бея шла своим чередом, но Элеонора не могла избавиться от неприятного чувства, что рука судьбы сжимается все крепче, заслоняет ее будущее, ограничивает движения, как платье, которое все время садится. Ей все казалось, что вот-вот что-то треснет, порвется, словно слишком тонкая ткань.
Хотя она рассказала бею все, что могла вспомнить о второй аудиенции у султана и о том, как она очнулась в гареме, хотя тысячу раз принималась объяснять ему, какая, по ее мнению, существует связь между гирканцами и Османской империей, а он много раз простил ей невольную неосторожность, хотя никогда раньше они так много и откровенно не разговаривали, Элеонора чувствовала, что отношение бея к ней изменилось навсегда. Даже когда он заговаривал о повседневных вещах — жаре, ценах на хлопок, можно ли достать вишню на рынке, — он не переставал хмуриться.
И ведь не только бей, все относились к ней иначе: никогда еще господин Карум не был так услужлив. Он подавал ей почту с чуть заметным поклоном и сметал крошки со стола, почти не дыша. Каждое утро госпожа Дамакан купала Элеонору с такой осторожностью, как будто та была сделана из горного хрусталя. А когда старая служанка застегивала крючки на Элеонорином платье, девочка чувствовала, как подрагивали ее руки. Даже птицы переменились: стали заметнее и настойчивее. Можно подумать, им кто-то рассказал о том, что древнее пророчество свершается в эту самую минуту там, далеко, под пуховым одеялом облаков. Каждое утро она видела, как они — один за другим — усаживаются на карнизе под ее окном. Каждый вечер она следила за тем, как они улетают обратно, строго соблюдая установленный порядок. Куда они направлялись, что искали на окраинах — Элеонора могла только догадываться.
Иногда ей казалось, что все в мире идет кувырком. Элеонора взяла обыкновение время от времени просматривать старые номера «Стамбульского вестника». Она читала вчерашние новости и не могла избавиться от чувства, что незыблемые основы мироздания вдруг поколебались. Всего лишь за две недели газета поведала ей о противостоянии Британии и Китая, о разрушительном землетрясении на юге Соединенных Штатов, о вспышке холеры в Испании, о десятках самоубийств (в том числе о знаменитом прыжке с нью-йоркского моста, который оказался розыгрышем), о вооруженных нападениях и дерзких ограблениях банков в Женеве. В дополнение к этим сенсационным новостям «Стамбульский вестник» сообщал, что султан Абдул-Гамид II решил разорвать долгосрочные союзнические отношения с Германией. Подробностей не сообщалось, за исключением весьма многозначительного намека на то, что за всем этим стоит фигура «юного советника» султана.
Но самое поразительное известие пришло по телеграфу однажды около полудня, в самый разгар лета. Элеонора читала объявления на последней странице «Стамбульского вестника», когда господин Карум появился на пороге столовой с пачкой писем и телеграмм. Он положил их вместе с ножом для бумаг на стол, поклонился и вышел — Элеонора предпочитала сама вскрывать свои письма. По обыкновению, она сначала просмотрела всю корреспонденцию конверт за конвертом, прежде чем решить, с какого письма начать. В сегодняшней почте была телеграмма из Парижа, замызганное письмо из Трабзона и несколько ее собственных писем, которые так и не дошли до адресата. В самом низу ее поджидал сюрприз — телеграмма, которую она поначалу не смогла прочесть. Ее корреспондент воспользовался услугами британской компании под названием «Внутренние и международные почтовые отправления». Однако сообщение было написано не по-английски — по крайней мере, ей так показалось. Элеонора уставилась на сплетение фиолетовых буковок, потом моргнула, расправила лист на столе и сосредоточилась на послании. Скоро загадка разрешилась. Хотя текст и был набран латинскими буквами, слова в нем были на ее родном языке.
ЧИТАЮ О ТЕБЕ В ГАЗЕТЕ ПОЗДРАВЛЕНИЯ СКОРО БУДУ В СТАМБУЛЕ УВИДИМСЯ У НАС В КОНСТАНЦЕ ВСЕ ХОРОШО ТВОЯ ТЕТЯ РУКСАНДРА
