потом инструментовал для кино и сейчас совершенно обессилел».
«Мои дела таковы: кантата после многочисленных обсуждений
наконец принята. Написан новый текст поэтом Островым. Этот
текст значительно хуже прежнего, но комиссия нашла его
отличным».
«В последний месяц я совсем отбился от собственных рук –
прослушивания, эпопея с поэтом (кстати, стихи его оказались не
намного хуже прежних) и вся прочая суета в корне перековали мой
душевный уклад. Не без ужаса заметил я, что становлюсь суетным,
и в случае успеха кантаты (весьма сомнительного) преуспею и в
суетности.
«Завтра, вероятно, я смогу получить оркестровые партии. Когда я,
наконец, овладею своей партитурой, я смогу встретиться с Гауком
и поиграть ему. Тогда и выяснится, будет ли он дирижировать.
Дело осложняется весьма некрасивым поведением Горчакова,
который заявляет вовсеуслышание, что я обещал ему кантату, чего
я никогда не делал, но на что Горчаков меня неоднократно грубо
провоцировал».
«Завтра в одиннадцать часов состоится встреча с Гауком и
решится, надеюсь, вопрос с дирижером. Партии я получил и уже
половину откорректировал. Пальто мне сшили. Шубу Мусе не
купили. Погода плохая. Водку не пью. С девицами не общаюсь.
Настроение скверное».
(Отрывок из этого письма я уже приводил в основном тексте. –
А.Л.)
«Вчера и сегодня были сводные репетиции хора, на которых я
присутствовал. Звучит хор изрядно. Первая оркестровая репетиция
должна состояться 28 <ноября>. Солистов, певцов своей печали, я
еще в глаза не видел. Вся эта координация мне дается с трудом,
вернее, совсем не дается. Слишком много координируемых
элементов вокруг оси координат».
«Итак, кантата сыграна. Причем сыграна предельно скверно.
Сплошное фортиссимо, неверные темпы и фальшь. Сыграна
последним номером по требованию Гаука, хотя в программе шла
первым номером. Так что получилось: после танцев –
торжественная часть. Тем не менее, мне пришлось галантно
раскланяться с публикой и оркестром и даже пожать руки своим
могильщикам во главе с Гауком».