очереди.
Пожилой усатый ветеринар в белом халате с синим крестом долго осматривал кота, мял ему живот, заглядывал в пасть, специальной лампочкой проверял зрачки. Полистал его документы, сверил записи о прививках:
- М-да. Я смотрю, кот кастрированный. Гуляет?
- Нет, он домашний, - Хиля развела руками.
- А почему пол в свидетельстве исправлен? Это же явный кот, никаких сомнений.
- Не знаю. Думали, девочка... Что с ним?
- Мочекаменная болезнь, - врач вздохнул. - Надо усыплять, это неизлечимо. Камни мы дробим только собакам, да и то крупным, а у него же все маленькое. Очень жаль.
Хиля расплакалась, прижав кулаки к лицу:
- Доктор, нет!.. Боже мой, я его люблю, не надо!..
Я взял ее за плечи и слегка подтолкнул к двери:
- Выйди, прошу тебя. Не надо смотреть, - на душе у меня было так скверно, что я сам едва не плакал. В какой-то степени мы с Лаской были похожи, только ему все же удалось превратиться в кота...
Хиля ушла, рыдая в голос, потом вдруг вбежала обратно, схватила Ласку и прижала к себе. Я смотрел на них, чувствуя, что теряю сейчас не только животное, я теряю семью, образ жизни, все. И это было так больно, что я заплакал тоже, отвернувшись от врача, стоящего наготове с наполненным шприцем в руке.
- Выйдите оба, - тот покачал головой. - Все любят, всем плохо. Не смотрите. Я сам все сделаю.
- Прощай, - я поцеловал кота в лоб и вышел первым.
Домой мы не поехали, разбрелись в разные стороны: Хиля - к родителям, я - в никуда. Ноги сами понесли меня к автобусу, и я поехал, плохо соображая, куда направляюсь. В общем-то, мне не к кому было пойти. Глеб умер в Карантине в тот день, когда я увидел его во сне, жена покинула меня, Зиманский жил где-то далеко, своей жизнью, а больше у меня никого не осталось.
И все-таки - было место, где я чувствовал себя человеком. Мой старый двор с сараем и оврагом в старом районе, на такой же старой городской окраине, которая теперь не была окраиной, а сползла почти к центру, окруженная плотным кольцом свежеотстроенных кварталов. Там проложили даже новую железнодорожную ветку, но дом, двор - все оставалось прежним, словно можно было как-то обмануть время и вновь войти в свое счастливое детство.
Я вернулся туда, побродил по улицам, посидел на скамейке под липами, на той, где сидел еще маленьким мальчиком. Стемнело, загорелись окна и звезды. Стало прохладно, я замерз в тонкой рубашке и побрел на последний автобус, еще надеясь, что смогу сейчас уговорить Хилю поехать домой, и все станет по-прежнему.
Открыла мне ее мать и сразу сделала плаксивую гримасу:
- Эрик, дорогой, ну что это такое? Как ты ее одну отпустил? У вас дома неладно, что ли? Почему она плачет?
- Из-за кота, - заторможенно ответил я, стоя на пороге квартиры и еще ежась от холода.
- Если бы только в коте было дело! - женщина посторонилась. - Войди, сам поговори с ней. Что-то не так.
Хиля вышла в просторную прихожую, одетая уже по-домашнему, в байковый халатик и тапочки. Глаза у нее припухли от слез.
- Эрик, иди домой, я сегодня ночевать тут останусь.
- Хиля, я-то чем тебя обидел? - я подошел и хотел обнять ее, но она отстранилась. - Ну, в чем дело? Хочешь, я завтра же куплю котенка? Точно такого?
- Не надо больше кошек. И, Эрик... знаешь, я не буду продлевать брак. Извини, милый, не могу больше.
- Да почему, почему?! - я почувствовал самое настоящее отчаяние.
Она пожала плечами:
- Так. Боюсь, что ты не поймешь.
- Может, ты просто очень расстроена из-за Ласки? Может, завтра все изменится? - я умоляюще протянул к ней руки. - Хиля, не бросай меня, пожалуйста. Как я буду без тебя жить?
Мать за моей спиной вдруг вмешалась в разговор:
- Дура ты, Хиля. Другого такого мужа у тебя никогда не будет.
- Мама, не лезь! - Хиля сразу ощетинилась. - Не твое дело!.. Эрик, поезжай сейчас домой, хорошо? Ложись спать и ни о чем не думай. Завтра я зайду, и мы поговорим.
- Почему не сегодня?
- Не хочу. Я не готова разговаривать. Если тебе будет так проще, считай, что я перестала тебя любить. И уходи.
- Ты не перестала, - я отвернулся, чтобы не видеть ее ледяных глаз. - Ты любишь меня. У тебя какая- то другая причина. Скажи! Я все сделаю, я исправлюсь, только вернись домой, давай все забудем...
- Не плачь, - она погладила меня по спине.
- Никто не плачет, - я крепко сжал зубы.
- Мы друг другу не подходим. Ты поймешь постепенно, что так лучше. Поживешь один, ничего, а потом найдешь себе другую девушку.
- Мне другая не нужна.
- Иди, - Хиля вздохнула.
Никуда я не ушел, так и просидел до рассвета на ступеньках у дверей ее квартиры. Утром вышел потолстевший, важный отец и, натолкнувшись на меня, неуверенно поздоровался. С полминуты мы стояли, глядя друг на друга, потом он молча обошел меня и стал спускаться по лестнице, все ускоряя шаги.
Брак наш закончился, и с огромным трудом, подключив все свои связи, я добился командировки на север, в те места, где прошло детство моей жены. Там она росла, бегала в школу по извилистой дороге среди кривых низкорослых деревьев, играла в какие-то непонятные игры, видела из окна ядерный взрыв.
Там я мог хоть мысленно быть с ней - но зато без боли.
* * *
Электрический кабель, словно мертвая извитая змея, покачивался передо мной в проходе. Качалась и лампочка - чуть дальше, размазывая по бетонным стенам тусклый желтый свет. Стояла тишина, лишь мое дыхание разносилось в воздухе. Где-то очень далеко, в затуманенной перспективе коридора, виднелся светлый дверной проем, и оттуда я ждал гостей, потому что дверь была единственным входом в этот глухой подземный тупик, предназначенный разве что для электриков - и для пассажиров спецметро, конечно.
Я прислонился к стене и медленно сполз на корточки. Ложиться на грязный холодный пол мне не хотелось, но стоять было уже невозможно, настолько я устал, ноги подкашивались, и все тело умоляло об одном: отдохнуть. Стена оказалась ледяной и шершавой, как скала, она колола спину какими-то острыми гранями, но оторваться я не мог и сидел так, запрокинув голову и рассматривая единственным глазом темный потолок, густо опутанный проводами.
Как все-таки странно все сложилось! Буквально только что был мирный зимний вечер, в конторе пахло свежезаваренным чаем и пирогом с яблоками: нашей машинистке стукнуло сорок пять лет, и она принесла из дома вкусное угощение. Я так живо помню ее милое, совсем еще молодое лицо почти без морщин, накрашенные ресницы, пухлые губы, щеки с ямочками - кажется, протяни руку, и коснешься кожи, покрытой тончайшим слоем пудры. Она поцеловала меня в щеку, когда я под общие аплодисменты вручил ей красиво упакованный подарок - синюю фарфоровую чашку в золотых звездах. Поцеловала и сказала, растроганно подняв брови: 'Спасибо, мой хороший, ты мне снова угодил!'. Она ведь мне как мать - эта женщина, или как старшая сестра, она любит меня и сделает теперь все возможное и невозможное, чтобы усилия мои не пропали даром. Можно успокоиться - через несколько минут поднимется на ноги городская комендатура, выход в Шилке будет блокирован, и все пассажиры поезда попадут в другой мир - но не в тот, о котором мечтали.
Я задремал - удивительно в такой обстановке. Откуда-то поплыл весенний дым, проросли сквозь пол яблони заброшенного сада, смутно обрисовался выселенный дом из темного, насквозь сырого красного
