голос сзади. Мы одновременно обернулись - там стоял Генрих.
- Вы еще не видели, как они билеты делили, - заметил он. - Каждый год тридцать человек могут выехать к нам на жительство. То есть, могли - сейчас, наверное, всем придется остаться.
- Почему? - поинтересовалась Мила.
- Обстановка такая, - развел руками Генрих. - У нас слишком сложно, чтобы принимать эмигрантов. Самим бы домой попасть. Да, Эрик, а ты чего не с женой-то? - вдруг спохватился он. - Надеешься, она тебе место займет?
- Среди них нет моей жены, - сказал я, заметив удивленный взгляд Милы.
- Развелись, что ли? - Генрих иронически поднял брови. - Ах да, ну, в смысле... понял. Люди все-таки - звери. Смотри, как дерутся! И ведь было бы за что...
- Я спросить хотел. Это все правда? У вас действительно другая страна?
- Совсем другая, - подтвердил он со вздохом. - А они думают, там тот же социализм, только лучше. Уж объясняли, объясняли...
- Почему он не тронется, не уедет? - вдруг спросила Мила. - Опасно же, их много...
- До одиннадцати нельзя, а сейчас только без четверти. Шлюзы закрыты, - Генрих снова вздохнул. - Пойдемте-ка отсюда, пусть разбираются сами.
- А вы не едете? - Мила послушно двинулась к двери.
- Еду, конечно, на черта мне теперь оставаться? Но не стоять же здесь столбом, еще попадут чем- нибудь ненароком.
Мы вышли в коридор, и Генрих прикрыл дверь, словно за ней происходило что-то интимное:
- Минут через десять пойдем. Заодно выясним, кто кого.
Я начал смеяться. Он выглядел комично-серьезным, деловитым и строгим, и мне вспомнился Зиманский в нашу первую с ним встречу: очки, белые собачьи зубы, нелепый костюм - маскировка, призванная обмануть большинство, но не таких, как я.
Моя спутница тоже улыбнулась, не вполне понимая, что тут смешного. Ее тянуло подражать мне во всем, что бы я ни делал, даже если бы мне, скажем, вздумалось пуститься в пляс. Это хороший признак, но сейчас я хохотал еще и над ней - улыбающейся тогда, когда стоило бы плакать.
- Очень весело, - хмыкнул Генрих. - Все-таки не пойму я вас, местных. Живете шиворот-навыворот, все у вас, не как у людей. Законы эти дурацкие, контроль на каждом шагу... Самим-то не тошно? У нас в квартиру войти только менты имеют право, да и то с ордером на обыск, а у вас инспектора толпами шляются, и вы их буквально как родных встречаете.
- Имеет право... кто? - не понял я.
- Да менты. Милиция. Патруль - по-вашему. И вообще... стучите друг на друга, анонимки пишете... тоска зеленая. Пойти толком некуда...
Я вспомнил его рассуждения тогда, в электричке, и расхохотался в голос.
- Чего ты ржешь, идиот? - оскорбился он. - Тебе - да, все это нравится. Привык, ты же другого ничего не видел... Знаешь, если бы тут все получилось, если бы какой-то урод нам карты не смешал, знаешь, какая пошла бы жизнь?
Я перестал смеяться.
- Да-да! - Генрих погрозил кому-то невидимому пальцем. - Поймать бы его, да как поймаешь? Про взрыв слышал? Так вот, хотели-то взорвать совсем другое заведение.
Мила издала какой-то звук, но тут же отвернулась, делая вид, что внимательно изучает стены. Генрих опасливо приоткрыл дверь и глянул в щель на платформу. Лицо его сделалось жестким:
- А теперь - вот такая каша. Дерутся за место в вагоне, чтобы смотаться отсюда, из вашего рая под красными знаменами. Наболело у людей, понимаешь? И сволочь какая-то не дала... Вот ты, подруга, - он неожиданно обратился к Миле, заставив ее испуганно вздрогнуть, - неужели хочешь для своих детей такой же жизни, какой сама живешь? Нет ведь, признайся. Ты детям своим добра желаешь, хочешь, небось, чтобы они счастливыми выросли...
- У меня один ребенок, - буркнула Мила, глядя волчонком. Разговор ей нравился все меньше.
- Да сколько бы ни было. И у всех так. Сами согласны мучиться, но детям чтобы - самое лучшее, светлое будущее и так далее. Другой жизни детям хотят, а как пришли люди, которые реально могут эту другую жизнь предложить... В 'Радиокомитете' парня нашего убили, здесь положили троих, а одного, представляешь, те же самые больные, которые за пять минут до этого врачам мозги выколачивали... Не понимаю.
- А я не хочу, не хочу другой жизни! - Мила вдруг попятилась и спряталась за меня, как за дерево. - Не надо мне ничего навязывать, и моему ребенку - тоже. Все меня устраивает! Почему вы думаете, что кто- то здесь чем-то недоволен? Кто этот 'кто-то'? Социально опасные люди, которых держат за колючей проволокой? Или вот эти, которые бьют друг другу морды за вашу красивую жизнь?. Это не общество, это его отбросы!
- Стоп! - Генрих вдруг добродушно захохотал. - А я ведь читал об этом! Честное слово! Только там было немного не так, там угнетенное население радовалось своим освободителям, шло за ними...
- Нам не нужны освободители, нас не от чего освобождать, - Мила махнула на него рукой, не переставая за меня прятаться. - Эрик, скажи ему, пусть отвяжется! Пусть катится, откуда пришел. Он хотел нас освободить - а что взамен? Взамен - что?
Генрих посерьезнел:
- Увы - только свободу.
Я услышал свой голос:
- Свободы в чистом виде не бывает, ей всегда что-то сопутствует. Несвободе - тоже. Нам ведь хорошо здесь, зачем вы пришли?
- Зачем вы пришли? - эхом повторила Мила.
Он ничего не ответил.
На платформе все улеглось. Пассажиры уже загрузились в поезд и нетерпеливо выглядывали в открытые двери, машинист сердито поправлял зеркало, а возле состава, сунув руки в карманы, маялся слабоумный Вова - он улыбнулся мне, как родному, и помахал рукой.
- Ну, вот и славненько, - Генрих сразу же надел на лицо непроницаемую маску и сухо кивнул. - Ехать надо. Пилить больше полусуток, а в пути, похоже, еще не одна драка будет. Может, поедете? - он вдруг снова оживился. - Не слушайте вы меня, у нас здорово, и никаких Моральных кодексов!
- Спасибо, - я поклонился. - Счастливого пути.
Я знал то, чего не знал он - и никто другой. В Шилке поезд остановится навсегда, и чем все это кончится, какой звериной схваткой - одному Богу известно...
- Жалко, - пробормотал Генрих.
- Почему ты не спрашиваешь о Зиманском?
Он пожал плечами:
- Да плевать я хотел на Зиманского.
Вот и все - сейчас дверь поезда закроется, взвоет локомотив, и унесутся эти люди в тоннель, все набирая и набирая скорость, а мы останемся и пойдем куда-то - может быть, домой. Давно у меня не было дома. Вдруг будет теперь?..
Тонко зазвонил звоночек. Генрих помахал нам, усмехаясь:
- Ну-ну, голубки. Как хотите. А я поеду, поразвлекаюсь... - он зевнул. - Вам этого не понять.
И вот тут кто-то крикнул: 'Подождите!', и на платформу, теряя ботинок с полуоторванной подошвой, вылетел встрепанный Чемерин. Заозирался, увидел меня, зло буркнул что-то и понесся к поезду. И кармана у него выкатилось и упало на бетон шило - простое, с деревянной ручкой, отполированной до блеска сотнями прикосновений. Он хотел поднять, передумал, прыгнул в поезд. Там завязалась короткая потасовка, но дверь уже легла плавно на место и зафиксировалась в пазах, поэтому больше мы ничего не увидели.
Я пнул шило ногой, оно скатилось на рельсы, секунду повертелось на месте и замерло. Поезд тронулся. И сразу же за нашей спиной ожил воздух, там затопало, задышало, загрохотало сапогами, пахнуло остро новенькой кожей, вещевым складом и дешевым одеколоном, раздался зычный крик, и целая толпа солдат в касках и бронированных жилетах окружила нас пчелиным роем и замерла, пялясь на белый халат
