кирпича: грязно-белые ободки окошек, выбитые стекла, гора мусора в распахнутых дверях подъезда. Вспыхнул костер, и пожилой дворник с добрым безвольным лицом принялся швырять в него охапками прошлогоднюю листву, пахнущую остро и пряно.
А прямо передо мной вдруг подняла голову сидящая на корточках пятнадцатилетняя Хиля в плаще с капюшоном и резиновых сапогах, еще девочка с тонкой фигуркой и бледным личиком, обрамленным светлыми прямыми волосами.
- Эрик, милый, - сказала она, - посмотри, жуки уже проснулись, вон их здесь сколько! Давай, наловим, и пусть живут дома в банке!.. - ее смех колокольчиками прокатился по сырому саду. - Ты что, не любишь жуков?
Я присел перед ней, сложив руки на коленях, и стал смотреть, как она выбирает тонкими пальцами из блеклой весенней травы черных копошащихся насекомых. Это действительно были жуки, похожие своими панцирями на крохотных черепашек, они отчаянно боролись за свободу, но моя маленькая подружка решительно сжала кулак и посмотрела на меня:
- Эрик, у нас есть спичечный коробок? Дай-ка сюда, я их посажу.
Я начал рыться в кармане в поисках наших спичек, но доставал все время не те вещи: мамину брошку в виде эмалевой божьей коровки, пачку тестостероновых таблеток, Ласкин ошейник с бубенчиком, последнее письмо Глеба, скомканное и рваное, почему-то в пятнах от слез. Спичек не было.
- Ох, Эрик, какая же ты свинья, - Хиля осуждающе покачала головой, - видишь, как дорого тебе приходится платить за все это? У тебя нет больше никого, ты никому на свете не нужен. Неужели так трудно было всегда оставаться человеком?..
Я протянул к ней руку:
- Хиля, подожди, разве можно так говорить? Я старался, я хотел быть хорошим, я не виноват, что все так получилось... Я люблю тебя, во всяком случае - я любил тебя, а ты меня бросаешь...
Она фыркнула и швырнула своих жуков мне в лицо. Я отшатнулся, но один запутался в волосах и стал щекотно возиться там, пытаясь выбраться. Я затряс головой, замычал и проснулся.
Мила, простенькая, с чуть припухшими глазами, сидела рядом и легонько гладила меня по голове вздрагивающей рукой. Увидела, что я смотрю на нее, отдернулась:
- Привет... Кто тебя здесь приковал?
- Это ты? - я удивился. - А где ребенок?
- Там, с Лемешем, - беспомощно сказала она, и губы ее задрожали, - и с папой... Все лезет к нему: деда, деда, ужас какой, я не знаю, куда ее увести... ничего не знаю, хожу одна, тут везде какие-то люди, все смотрят, никто ничего не объясняет... Эрик, мне страшно, что здесь будет?..
- Отцепи меня, если сможешь, - попросил я, с усилием отделяясь от стены и вставая на ноги. - Затек весь...
Она стала возиться с цепью, бормоча проклятия, потом заметила что-то на полу, наклонилась и подняла темный ключ с погнутой бородкой:
- Так-так!..
Ошейник лязгнул, размыкаясь, и я очутился на свободе. Мила бросила цепь и вдруг взяла мои руки и принялась растирать запястья, так долго бывшие в плену, что в них, кажется, остановилась кровь. Я стоял, наблюдая за ней, как завороженный: ко мне уже давно так нежно не прикасалась женщина, и ощущение это буквально опьянило меня и лишило воли. Счастье какое: о тебе просто заботятся, гладят затекшие руки, сочувствуют тебе. Ничего больше не надо, никаких перемен, никакого исхода, лишь бы это продолжалось без конца.
- Мила, - тихонько позвал я, боясь ее спугнуть.
- Умм, - она не подняла головы, поглощенная своим занятием. - Сейчас.
- Да нет, нет, делай, я просто хотел спросить: ты не считаешь, что во всей этой истории виноват я?
- Ты? - руки ее замерли. - Почему - ты?
- Я просто так спросил.
- Ерунда, - маленькие пальцы снова задвигались, - придумываешь себе что-то. Ты можешь идти? Ждать нам долго: по радио сказали, что расчистка завалов идет полным ходом, а это значит, что часа два мы тут еще проторчим. Они же никогда правду не говорят, боятся, что люди спросят: что же там за ракета была, от которой такие разрушения? Думаю, от городка вообще ничего не осталось - они сказали, что н е к о т о р ы е здания восстановлению не подлежат... Всегда врут.
- Иногда это необходимо, - я решился и осторожно погладил ее склоненную макушку, - чтобы паники не было.
- Ты очень устал, - заметила она, - у тебя руки дрожат.
Я хотел ответить, что это вовсе не от усталости, просто меня страшно волнует происходящее, но решил, что для признаний еще будет время.
Мила подняла голову, посмотрела на меня и вдруг прижалась, всхлипнув:
- Ты хороший, ты папу хотел спасти... Я свинья, что не пришла сразу. Но я не знала, где ты. Облазила тут все, но это же не подвал, а лабиринт, тетки какие-то ревут, бегают все - орут, что поезда не будет. А куда он денется? Расписание - дело святое... Что такое? У тебя голова кружится? - она помогла мне удержать равновесие. - Прости, я не подумала...
Мне захотелось засмеяться, крикнуть что-то на весь этот пустой коридор, стукнуть кулаком по стене, но я ничего не сделал, лишь нечеловеческим усилием воли заставил себя успокоиться и сказал:
- А теперь - пойдем. Мне нужен один человек - буквально на пару слов. А потом мы свободны, будем делать, что хотим.
Она начала было что-то говорить, но я погрозил ей пальцем и поманил за собой туда, где все гудел генератор - и человеческие голоса.
Там прибыл поезд - а я и не подозревал, что столько времени прошло - и возле поезда, прямо на платформе, шла драка. Я успел лишь оттащить Милу в сторону, как мимо нас с явно различимым свистом пролетела бутылка и взорвалась, разбившись о стену возле двери. Запахло дешевым красным вином, растеклась, как кровь, лужа, и несколько капель осели на наших лицах.
- О, Господи... - пробормотала Мила.
Дрались чужие - и наши, которых не сажали в поезд. Я увидел Хилю, красную, растрепанную, она лезла через головы в раскрытые двери вагона, а чьи-то руки изнутри толкали ее в лицо, в грудь, колотили по голове, хватали за волосы. Она не чувствовала ударов, снова и снова пытаясь протиснуться вперед, и тогда ее начали отталкивать уже свои, такие же пассажиры с перекошенными страдальческой злобой лицами. Она с силой, крепко сжатым кулаком врезала по носу какому-то пожилому мужчине в хорошем пальто на меху, тот взвыл и подался назад, наступая на чужие ноги и тесня толпу. Его отшвырнули, повалили на пол, перешагнули, как мешок с тряпьем, и вновь кинулись в атаку. Женщина лет сорока отчаянно дралась зонтиком, размахивая им направо и налево до тех пор, пока этот зонтик не вырвали у нее из рук, а после этого пустила в ход ногти. Молодой парень с интеллигентной бородкой подпрыгивал, стараясь заскочить на головы и плечи и доползти по ним до вагонной двери, но кто-то ударил его в живот, и он скатился, охая, вниз.
Всюду, под ногами, на скамейках, на рельсах валялся рассыпанный багаж, какая-то одежда, книги, толстые пачки денег, золотые украшения, но даже за драгоценностями никто не нагибался - всех интересовали только двери, которые они штурмовали с одержимостью погибающих в катастрофе.
Из вагона ударила шипучая белая струя: чужаки, видно, не придумали ничего лучше, чем взять огнетушитель. Но это почти не помогло. Люди, которые в обычной ситуации кинулись бы врассыпную, боясь потерять зрение от ядовитой химической пены, сейчас просто вытирали лица рукавами, отплевывались и бросались на новый приступ.
- Вытащите машиниста! - истерически крикнул кто-то. - Сами поведем, разберемся!
В кабину начали барабанить, треснуло стекло. Кто-то повис на зеркале заднего обзора, болтая в воздухе ногами, потянулся к окну, грохнул кулаком - стекло посыпалось на платформу, на рельсы, на головы. Из кабины высунулась крепкая рука с зажатой в кулаке отверткой, молниеносное движение - и нападавший рухнул, вопя. Я усмехнулся - теперь тут, кажется, было уже двое одноглазых.
- Забавно смотреть на человеческое скотство? - спокойно и даже с философской ноткой произнес
