как знамена. Правую руку оттягивала плотно набитая сумка, а левая прижимала к груди плоскую картонную коробку, крест-накрест заклеенную бумажными лентами. Чуть отстав от нее, тащилась следом та самая соседка, которая принесла добрую весть, - тоже нагруженная и улыбающаяся.
Стоило маме войти в комнату и без сил опуститься на стул, я подбежал к ней и схватил за руки:
- Где ты была?!
Она посмотрела на меня, лучась улыбкой, и чуть сжала мои пальцы:
- Как где? Стояла в очереди. Вовремя пришла - после меня всего пятерым досталось... - мама мечтательно вздохнула. - На праздники стол у нас будет лучше всех! Пожарим мясо! И - смотри, что в коробке - конфеты! Шоколадные конфеты!..
...Я вспомнил ее глаза, полные счастья и удовольствия, и подумал, что, должно быть, так вот радоваться пище - это 'неблагополучно'. Хотя само понятие относительно. В детстве я искренне считал, что мы хорошо живем и, если бы мне сказали, что когда-нибудь это время будет вспоминаться мне как голодное и бедное, я бы удивился.
Когда я был маленьким, мне казалось: у нас все есть. Отдельная комната с красивым видом из окна, мягкая кровать, теплая батарея, много разных безделушек, посуды, на стене висит настоящий коврик, а на подоконнике бормочет новенький приемник. Мама ходит зимой в пальто с меховым воротником, а у меня есть игрушечная железная дорога. Каждый месяц вместе с зарплатой мама получает голубые рабочие талоны, в том числе и на меня, и обязательно приносит в этот день две кремовые 'корзиночки', купленные в буфете фабричного клуба.
Я думал так, потому что знал: по сравнению с социальным приютом все это - страшная роскошь. В приют нас водили на экскурсию еще в первом классе, и я долго вспоминал потом длинные, ярко освещенные белыми плафонами спальные помещения, в которых стояло по двадцать одинаковых металлических коек, застеленных светло-серыми одеялами. К каждой койке полагалась деревянная тумбочка с крошечной настольной лампой, узкий, в одну дверцу, шкафчик, прорезиненный коврик с номером и жестяной тазик. Все. Больше ничего житель приюта не имел, кроме, разве что, личной одежды и нескольких книжек. Все было общее: столовая (готовить что-то самостоятельно, даже чай, строго запрещалось), туалет, душевая, комната отдыха. В каждой спальне висел на стене график уборки помещений, который соблюдался неукоснительно. Висел и плакатик с крупными буквами поверху: 'Распорядок дня'.
В приютской конторе нам показали большой картотечный шкаф, где хранились в отдельных ячейках социальные и медицинские карточки жильцов: на руки документы не выдавались никому. Если с питомцем что-то случалось вне стен приюта, на место происшествия являлся с его картой инспектор. Нам объяснили: это потому, что приют полностью отвечает за тех, кто в нем живет.
'А кто тут живет?' - спросили мы. Люди, попадавшиеся нам в спальнях и коридорах, ничем на первый взгляд не отличались от наших соседей и знакомых, были улыбчивы и приветливы, а некоторые даже угощали нас, первоклашек, карамельками.
Инспектор, которому поручили сопровождать нашу экскурсию, ответил: 'В основном, это одинокие старики, инвалиды, бывшие заключенные, вернувшиеся после больших сроков. Много умственно отсталых. То есть - это все нетрудоспособные граждане, у которых нет родных или нет жилья. В отдельном крыле у нас дети-сироты... Таким людям положены зеленые талоны и пособие, но на руки ничего не выдается - мы ведь кормим их бесплатно, выдаем мыло, зубную пасту, другие необходимые вещи. Вот если они переезжают от нас - тогда да. Тогда они сами все получают'.
Нам показали специальное отделение - 'времянку', состоящее из крохотных четырехместных комнаток. Оно напоминало гостиницу, и обитали там самые обыкновенные люди. Кто-то пострадал от пожара и ждал ордера на новое жилье, у кого-то арестовали родственника, кто-то переехал в приют из закрытого на ремонт общежития. Когда мы пришли, отделение почти пустовало: народ разошелся на работу, и мы смогли все беспрепятственно осмотреть.
Я ходил с классом, озирался и не мог понять: как же можно существовать в таких условиях?.. Да, тепло, кормят, есть крыша над головой, библиотека, кинозал, но это - не жизнь. Это даже хуже, чем в больнице, потому что далеко не у всех есть шансы 'выздороветь' и выйти отсюда. Никто не держит, но идти-то некуда! Не жить же на улице...
Я пытался представить, как это - в приюте. И не мог. Одно я хорошо понимал: большинство мечтает вырваться и делает для этого все возможное. Девушки из слабоумных устраиваются домработницами, старушки - няньками, инвалиды упорно ищут места в трудовых артелях, чтобы получить койку в общежитии - в общем, мало кто сидит сложа руки.
И вот, глядя на эту постоянную борьбу даже не за свободу (ведь они - не заключенные), а просто за полноценную жизнь, я был на сто процентов уверен, что наш фабричный дом - это место во всех отношениях превосходное. Но оказалось, что мир, в котором я вырос - просто еще одна ступенька 'неблагополучия' на лестнице, ведущей к чему-то действительно хорошему...
Хиля словно уловила мое настроение и улыбнулась:
- О чем думаешь?
- О том, как хорошо нам живется, - совершенно честно ответил я.
Взрослые засмеялись. Девочка тоже хмыкнула:
- А зачем об этом думать? Просто надо жить, и все. Пошли в мою комнату, покажу тебе одну штуку: ты такого еще не видел.
Мы встали из-за стола, поблагодарили, и я совершенно машинально, не отдавая себе отчета, бережно поддержал Хилю под руку. Она удивленно оглянулась, секунду смотрела на меня и вдруг расплылась в широкой улыбке.
В ее комнате, уютной, светлой, заставленной хорошей мебелью, почти не было игрушек, разве что плюшевая обезьяна свешивала длинную лапу со шкафа для несколько фаянсовых собачек сидели рядышком на подоконнике. Зато на письменном столе я увидел с удивлением и мгновенной обжигающей завистью большой, во весь стол, самолет из фанеры и тонкой жести, выкрашенный серебристой краской. Хиля ошиблась - я видел такие раньше, но лишь издали, в витрине главного универмага, куда ходил как-то с мамой за тетрадями и ручками.
- Настоящий бензиновый мотор! - девочка старалась говорить без хвастливой интонации, но у нее это плохо получалось. - Отец подарил на день рождения.
Я подошел и осторожно погладил самолет кончиками пальцев:
- И как? Ты уже запускала?
- Нет, - она тоже подошла и легко присела на край стола, по-хозяйски положив ладонь на спину своей игрушки. - Одна боюсь: вдруг улетит. Хочешь вместе?..
Естественно, я хотел.
- Ты в какую школу ходишь? В нашу? - Хиля повеселела и уже обдумывала какие-то планы на завтра.
- Я... нет, я дома учусь. Болел много, да и вообще...
- Везет же! - она завистливо вздохнула. - А у тебя что, зеленая карточка?
- Да нет, обычная. Это отец устроил, чтобы я от класса не отставал.., - неожиданно я подумал, что не помню почти ни одного лица в этом самом классе, и усмехнулся.
Хиля поняла усмешку иначе:
- А ты молодец, хитрый. Не бойся, я - никому. Мне можешь доверять любые тайны. Могила! - она торжественно подняла указательный палец. - Завтра часа в три пойдем на пустырь? Сможешь?
Я, конечно, мог. Учителя приходили в половине второго от силы на час - полтора, а иногда и вовсе не появлялись, заочно ставя мне 'четыре' и 'пять'. К тому же, я чувствовал, что могу просто п о п р о с и т ь их не прийти, и они не придут. Ведь я их не выдам, и эти люди смогут, получая зарплату, элементарно гулять, где хотят. Кроме надбавки к учительскому окладу, положенной за домашнее обучение, 'папа' ежемесячно вручал обоим по несколько талонов, так что заниматься со мной (или делать вид, что занимаются) было для них делом несомненно выгодным.
На следующий день Хиля зашла за мной. Учителя я выпроводил сразу же, как только он явился, и встретил девочку уже одетый, в пальто и шапке, с бутербродами в кармане.
- Ты готов, - без вопросительной интонации сказала Хиля. В белой шубке, с огромным самолетом в
