руках, она казалась очаровательно хрупкой и даже женственной. Я улыбнулся:
- Да. А после, может, зайдешь к нам выпить чаю?
Родители были уже в курсе, и 'папа' несколько раз напомнил мне с утра, что нужно обязательно устроить ответный 'визит вежливости' - позвать маленькую соседку на ужин.
- Хорошо, - согласилась она. - Пойдем, стемнеет!..
Недалеко от нашего служебного дома, за невзрачными постройками и гаражами водопроводной службы и сараями жильцов, начинался большой заснеженный пустырь, за которым, очень далеко, дымил в небо металлургический завод, прозванный в народе 'крематорием' именно за этот постоянный дым из нескольких высоченных труб.
Мы шли по скрипучему снегу и разговаривали. Я нес самолет, Хиля вертела на резинке пеструю варежку, и бледный, морозный ее профиль казался еще бледнее на фоне пламенного неба, уже вечереющего. Дни в январе короткие, не успевает негреющее солнце выкарабкаться из-за крыш и как следует осветить улицы, стены домов, подоконники, фабричные трубы, площади, как пора уже нырять обратно, в никуда, на много часов уступая место звездам. Я не люблю зиму за такую скоротечность дней и еще за мороз, но все-таки зима - время особенное, это признаешь даже при нелюбви.
Я родился зимой, правда, в самом конце, 27 февраля - но это ведь еще не весна, а так, одни предвестники. В день моего появления на свет, мама рассказывала, было очень холодно, промозгло, шел странный снег, больше напоминавший мелкий град - им засыпало снаружи все подоконники родильного отделения фабричной больницы. В старом здании с печным отоплением специально прибавили тепла, кинув по добавочной порции угля в каждую квадратную печь с чугунной дверкой. Одна из этих печей пять лет спустя осыпала меня, маленького пациента детского отделения, раскаленным градом - первое и самое жуткое воспоминание детства.
Но в день, когда я родился, в больнице не случилось ничего плохого. Роды у мамы прошли легко, и уже к обеду ее привезли на каталке в общую палату - отсыпаться. Я же попал в какое-то другое место, где меня вымыли, обработали особым составом, сделали спецпрививку Љ 1 и завернули мое крохотное тело в белую пеленку со штампом больницы. Я всего этого, конечно, не помню - в книге читал описание. На память о самом первом дне жизни у меня сохранился только желтый картонный квадратик с номером отделения, данными моей матери (включая группу крови), моим полом ('М'), ростом (53 сантиметра), весом (3,75 кг) и маленьким номерком в углу - 114, означающим, что я был сто четырнадцатым новорожденным с начала месяца.
Мама рассказывала, что заснуть ей не удалось, и она просто лежала на койке у окна и смотрела, тихо радуясь, на свинцовое небо, щедро сыплющее белую крошку, на уходящую в даль пустынную улицу фабричной окраины, на запорошенную санитарную машину у подъезда больницы - и ей было хорошо. Она думала обо мне. Вечером появился с гостинцами мой родной отец, которого я совершенно не помню, и немного посидел возле нее в палате. Он работал на той же фабрике мастером цеха и потому не рассказывал ничего нового, так, обычные новости, но для мамы все звучало музыкой...
- Хиля, а ты в каком месяце родилась? - спросил я, когда водопроводная служба осталась позади, и перед нами открылась белая, нетронутая поверхность пустыря.
- В ноябре, - девочка шла, все еще играя варежкой и слабо улыбаясь. - А ты?
- За день до конца зимы. Год был не високосный...
- Тебе тринадцать?
- Будет.
- Слушай, я ведь намного тебя старше! - она засмеялась. - Мне уже четырнадцать, а тебе еще и тринадцати нет!
- На год и три месяца, - я пожал плечами. - Подумаешь.
На пустыре мы внимательно перечитали инструкцию к самолету, залили бензин в маленький оцинкованный бак и запустили мотор. Винт сразу завертелся с воем, и самолет рванулся из рук, стремительно побежал по снегу и взмыл. А мы кинулись за ним, боясь упустить. У меня мелькнула странная мысль: что, если он залетит в спецгородок?.. Но тут же все мысли сгинули, потому что игрушка, набирающая высоту у нас на глазах, уже перестала быть игрушкой и была удивительно похожа на настоящую машину. Если совсем чуть-чуть напрячь воображение, можно было представить, что это - большой самолет, просто смотрим мы на него издали. Наверное, Хиля чувствовала то же самое - глаза у нее сияли.
Ту картину я запомнил на всю жизнь: розовеющее зимнее небо над разномастными крышами, причудливой формы облако, тонко подкрашенное солнцем, плоский снежный блин пустыря и яркий, сверкающий самолет, заходящий на плавный круг - наверное, внутри у него было спрятано устройство, не позволяющее лететь прямо. Он был так освещен предвечерним солнечным светом, что казался раскаленным докрасна и готовым взорваться от своего пронзительного рева, мощный пропеллер превратился в полупрозрачный огненный диск, и мы невольно остановились, потрясенные. Чувство, которое переполняло меня, звучало так: 'Он удивительный, но совсем ручной. Он не может никуда улететь, потому что летает только по кругу. Он выглядит мощной машиной, но при этом его легко может поднять слабая девчонка. Он - не то, чем кажется'.
И все-таки - это было прекрасно. Мы запустили самолетик еще трижды, каждый раз зачарованно любуясь его полетом, а потом, когда солнце уже скрылось, устроились на какой-то помятой железной бочке и стали жевать бутерброды, глядя на последние отсветы заката.
- Красота, - заметила Хиля с набитым ртом.
- Здорово было, - согласился я.
- Хочешь, завтра опять пойдем?..
Но назавтра я тяжело заболел, и врач, которого вызвал на дом 'папа', запретил мне даже вставать с постели. Мама осталась дома со мной. Я видел, что ей хочется поговорить о девочке, но она не знает, с чего начать. Хиля во время вечернего 'чая' (который оказался на самом деле роскошным ужином) вела себя скромно, улыбчиво, хвалила все, чем ее угощали, и, кажется, родителям понравилась.
- А что, этот самолет правда сам летает? - мама, наконец, придумала, что сказать. - Без веревочки?
- У него настоящий бензиновый мотор, - я лежал, утонув в подушке и глядя сквозь слабое марево высокой температуры.
- Как интересно, - мама села на край кровати и положила руку мне на лоб. - Эльза замечательная девочка.
- Угу.
- Постарше тебя немного, но это даже хорошо... Она тебе нравится?
- Не знаю. Нравится... А почему ты спрашиваешь?
- Да так, - мама засмеялась.
Может быть, уже тогда и она, и 'папа' знали, что Хиля станет моей женой. Именно знали, а не предполагали. А вот откуда - понятия не имею...
Мы действительно поженились, тут родители не ошиблись, но вот обстоятельства, из-за которых это произошло, могли быть и более светлыми...
* * *
Гардеробщица, плосколицая тетка в черном рабочем халате, положила на стойку мое пальто и сверток и сразу ушла куда-то в заросли вешалок, а я остался, мучительно раздумывая.
- Извините, а где здесь туалет?.. - спасительная мысль еще не пришла, но надо же было что-то делать.
- По коридору вторая дверь, - донеслось из зарослей.
Я двинулся в коридор, неся охапкой вещи, и сразу увидел приоткрытую дверь с черной человеческой фигуркой на табличке. Огляделся и вошел в просторное кафельное помещение с длинным зеркалом по стене и таким же длинным рядом белых, чисто вымытых раковин. За ними до самого окна тянулись светло- серые кабинки, а под окном, чуть нарушая геометрический порядок, стояла на табуретке грязная фарфоровая пепельница с изображением танцующего гуся. Кроме меня, в туалете никого не оказалось.
Я осмотрелся, ясно понимая, что времени почти нет. Можно бросить куртку прямо здесь, но жалко. К
