Трубин рассмеялся:
- Что вы, у них никаких талонов нет. Им незачем. У них специальное обеспечение.
Тут удивился я:
- Но как же - без талонов? Ведь так они могут покупать все, что хотят, и сколько хотят... на всех же не хватит!
- Не беспокойтесь, Эрик, на них специально рассчитывают с запасом.
- Слушайте, вы так говорите, словно их очень не любите, - заметила Полина.
- Я? Почему? - Трубин растерянно взглянул на нее. - Я объясняю вам, как обстоят дела, а не выражаю свое отношение.
- А по-моему, выражаете.
- Да чем же?
- Тон у вас какой-то... неодобрительный.
Трубин улыбнулся, одним глотком допил свое вино и поманил официанта, подняв вверх указательный палец.
- Вам показалось, - вздохнул он. - Если бы вы знали, милая, с кем мне приходится сталкиваться по службе и что от них выслушивать, вы бы поняли, что я ни при каких условиях не могу относиться плохо к нашему правительству.
- Ничего не поняла, - чуть жалобно сказала Полина, следя за подходящим с полной бутылкой официантом. Она начала пьянеть, и это, похоже, случилось с ней впервые в жизни. - При чем тут ваша служба?
- А при том, что... - Трубин подождал, пока официант откупорит бутылку и уйдет, - ... что почти все мои пациенты мечтают жить при другой власти. Или - без власти вообще.
- У нас не судят за убеждения! - Полина слегка отодвинулась от него, а я в это время быстро переложил сверток к себе на колени и начал осторожно его ощупывать. Внутри было что-то мягкое.
- Вот убеждения-то тут как раз и ни при чем, - Трубин налил себе новый бокал. - Убеждения - штука тонкая, и они меняются с течением жизни. Мы никому не лезем в душу. Если ты ведешь себя прилично, долг свой перед обществом выполняешь честно, и опасности от тебя никакой нет, то думай себе, что хочешь. Твои мысли - не наша проблема. Есть масса людей, которым что-то не нравится, но это не значит, что все они - наши пациенты.
- А ваши пациенты - кто?
- Антисоциальные типы. Они не совершили преступления, чтобы сидеть в тюрьме, но слишком опасны, чтобы жить на свободе. Поэтому мы их изолируем, и они трудятся на закрытых фабриках, приносят пользу нормальным гражданам. Другого выхода, кроме изоляции, пока нет... - Трубин поднял бокал. - Предлагаю тост - за спокойствие. Чтобы все и всегда жили спокойно.
Мы выпили. Я вообще-то довольно устойчив к алкоголю, но тут наложилось все сразу, и кража, и ранение, и беготня по городу, и усталость, поэтому мысли мои постепенно начали путаться. Я словно отгородился от самого себя тонкой стеклянной стенкой и смотрел сквозь эту непрочную преграду на свое тело, как зритель в кинотеатре.
- Вот, был один случай, - Трубин отправил в рот полную ложку жаркого. - Недавно, буквально месяц назад...
Нет, на ощупь никак не определить. Нечто мягкое, пружинящее, с глубоко запрятанной твердой сердцевинкой. Нажать посильнее я не решился, боясь привлечь внимание хрустом бумаги.
Неожиданно я поймал взгляд чиновницы из-за соседнего столика, и этот взгляд меня поразил: он был совсем человеческий, живой, чем-то слегка обеспокоенный. Как под гипнозом, я опустил сверток на стул, но промахнулся, и он шлепнулся на пол. Я выпрямился, решив больше его не трогать. Женщина моргнула и отвернулась.
- Привезли к нам служащего, - рассказывал в это время Трубин, не забывая о еде. - Нормальный такой человек, тридцать восемь лет, жена, ребенок. Был руководителем среднего звена, характеристика неплохая, правда, в последний год начались какие-то эмоциональные взрывы, конфликты, дома вроде бы тоже стало не все гладко. Но на вид - сама нормальность, вежливый, приветливый. В докладной записке сказано: 'косвенно, в шутливой форме, намекает на необходимость изменения общественного строя'. Я с ним побеседовал, спрашиваю: какие у вас претензии? Что не устраивает?.. А он знаете, что ответил? - Трубин мелко засмеялся. - Я-то думал, заведет сейчас песню о дефиците, о распределении материальных благ и тому подобном. А он мне заявляет: 'Меня не устраивает, что я не могу просто сидеть дома и бездельничать'. 'И что, - я говорю, - строй вам в этом виноват?'. А он руками разводит и мило так улыбается: 'Но я же еще ничего не сделал'. Еще! Представляете?..
Пьяненькая Полина хихикнула:
- Дурачок какой-то...
- Да не дурачок. Такие люди как раз и есть самые опасные...
Под ногами у меня что-то зашуршало. Я напрягся, в любую секунду готовый вскочить, но это всего лишь чиновница подвинулась вместе со стулом, задев мой сверток. Трубин продолжал вещать, я не слушал: терпеть не могу разговоры о благонадежности, социальной безопасности и вообще о политике. Говорят о ней или бездельники, или люди, сами не слишком благонадежные, а нормальному, честному гражданину не все ли равно?.. Я, конечно, совершил кражу, и честным человеком меня никак не назовешь - все это верно. Но государство-то наше для меня свято!
Помню, однажды забыл выключить радио. Праздновали мое тридцатилетие, почти вся контора у меня собралась, ну, и выпил лишнего. Передачи в полночь кончились, а кнопку так и не нажал. Представьте: шесть утра, понедельник, сплю, как убитый. Вставать только через час. И вдруг на меня обрушивается государственный гимн - и на полную громкость!.. Это было как молотком по темени, я вскочил, слепо заметался, шаря руками по одеялу, потом вроде проснулся и посмотрел вверх, на радиоприемник. Музыка извергалась из него: всего-навсего началось утреннее вещание. И вот тут, поняв, что это, и успокоившись, я почувствовал странное пощипывание в глазах, слабость какую-то и даже дрожь.
В первую секунду я подумал, что заболел, и приложил ладонь ко лбу, но жара не было. Дрожь шла не из тела, а из души: я представил себя крохотной песчинкой, молекулой, микроскопической частичкой пыли - рядом с гигантской пирамидой государства. Сам по себе я не значил ничего, а оно было целой Вселенной. Но я знал: пока оно существует, пока высится надо мной пирамида и вертится Вселенная - со мной не может случиться ничего плохого. Мы - великий народ, великая страна, нет в мире никого лучше и счастливее нас, мы непобедимы, мы сильны...
Я понял, что с моими глазами: из них текли слезы.
... - часто жалуются на то, что не хватает продуктов... - голос Трубина все звучал, - ну, в общем, быт их заел. Смешные люди: не понимают они, не могут понять, что это-то как раз не самое страшное, что существуют другие системы ценностей, в которых...
Женщина за соседним столиком услышала, выстрелила в него быстрым, острым взглядом.
- Есть целые страны, - бормотал Трубин, дыша на Полину винными испарениями, - в которых возможно, чтобы человек совсем не ел - ну, не постоянно, а иногда - целый день ничего не ел, и не имел работы, даже жилья - то есть, спал на улице... И у нас, в отличие от этих стран, хотя бы такое - невозможно.
Чиновница тонко усмехнулась, перевела взгляд на своего собеседника, что-то ему сказала косым от усмешки ртом.
Мне Трубин надоел.
- Послушайте, Иосиф, - сказал я, - ну, что вы делаете? Мало того, что напоили ребенка, так еще и засоряете ему мозги почем зря.
- Я засоряю? - удивился он. - Но это ведь правда, Эрик.
- Что - правда? Вы меня простите, я в этих вещах не разбираюсь, мое дело - отчеты составлять, но ведь абсурдно же - придумывать какие-то ужасные 'другие' государства, где люди спят на улице... что за дешевая пропаганда? - мне почему-то вспомнились длинные рассуждения моего оставшегося дома друга, и я поморщился.
Трубин весело засмеялся:
- Эрик, вы - прелесть! Как бы я хотел, чтобы все у нас думали, как вы!.. Ну, ладно. Это действительно
