только засоряет мозги. Кушайте, кушайте!.. Извините, если порчу аппетит.
Еда была вкусной, разве что немного жирной, но я никак не мог сосредоточиться на ней, мысли мои неудержимо сползали под стол, к проклятому свертку, и вертелись вокруг него.
Чтобы отвлечься, я посмотрел в окно: там, на противоположной стороне освещенной фонарями улицы, стоял и курил высокий, какой-то странно изломанный мужчина в зимнем пальто и вязаной кепке. К его ноге, как собачка, привалился плотно набитый черный портфель.
- Вот такие дела, - Трубин принялся за сладкое. - Я вот о чем думаю: неужели это был сотрудник спецгородка? Поверить не могу. С одной стороны, надо бы с ним поговорить. А с другой - спугнуть страшно. Меня за это в Управлении Дознания по головке не погладят.
- Не надо ни с кем разговаривать, - сказала пьяная и оттого почему-то похорошевшая Полина. - Я знаете, как думаю? Чему суждено - тому быть. Вы верите в судьбу, Иосиф? А ты, Эрик?..
Я кивнул, опять вспомнив Хилю. Она была суждена мне - это уж точно. И даже все больные воспоминания о трех годах нашей совместной жизни не могут переубедить меня в том, что решение создать с ней семью было верным. Вернейшим - хоть режьте меня.
Мне хотелось думать о ней. Но тревога, приставшая к моему сознанию еще там, в магазине, никак не отходила. Она росла, врастала в душу, мешая сидеть на месте, наслаждаться вкусной едой и мечтать о завтрашнем дне. Во что-то она должна была вылиться, и я сказал:
- Пойдемте отсюда.
- Почему? - удивился Трубин, высоко задрав брови. - Хорошо же сидим. Или вам домой нужно? - он прищурился. - Вас ждут?
- Я живу один. То есть, не один, но...
- С родственниками?
Я не мог сказать ему правду, но и подходящей легенды еще не придумал, а потому просто опустил глаза.
- Я никому не скажу, - Трубин потрепал меня по руке. - Даже если вы нарушаете мораль.
- Да нет, нет! - я засмеялся. - У меня дома - посторонний человек. Так получилось. Мораль тут ни при чем. Но это из-за него я сегодня болтался по улицам и оказался там, где вас ограбили...
Он вздохнул:
- Несчастный сегодня день. Но он еще раз подтверждает мою мысль: все взаимосвязано.
...Выходя из кафе, я оглянулся на чиновников: они все еще сидели. Официант принес им горячее, и женщина чуть воровато расстегнула верхнюю пуговицу на блузке, словно ей было жарко. Я посмотрел на ее лицо: она улыбалась.
* * *
Мне нравится слово 'отсутствует', и всегда нравилось, еще со школы, когда учитель во время переклички называл чью-то фамилию, и дежурный по классу вставал и четко выговаривал: 'Отсутствует!'. Слово не обозначает пола и возраста, оно безлико, но в самом его звучании сквозит какая-то чистая, абсолютная, безоговорочная пустота. 'Нет' - слово резкое, безнадежное, окончательное. А 'отсутствует' - это словно игра пространства и времени.
Я ехал к своему родному отцу, еще не зная, что через полчаса строгая пожилая женщина в жилищной конторе скажет мне: 'Такой жилец - отсутствует!', сразу переведя этого неведомого отца в разряд каких-то потусторонних существ. Я просто ехал. Круглый, мягко подскакивающий на колдобинах, старый и пахнущий внутри бензином и пылью автобус плавно выехал на набережную и пыхтел мимо фабрик, складов, магазинов и общественных бань по залитому солнцем асфальту.
Я знал: все будет хорошо. Я куплю Хиле цветов, надену лучший костюм и торжественно поведу ее в Семейный отдел, расположенный в красивом здании с полукруглым портиком и толстыми, как деревья, колоннами при входе. Мы поедем туда обязательно на машине, я договорюсь в служебном гараже и закажу большой черный автомобиль, на каких ездят только начальники.
Хиля, конечно, будет в белом - белое платье шьют каждой девочке к восемнадцати годам и, перемигиваясь, прячут в шкаф, тщательно посыпав нафталином. Этот заветный наряд она и наденет - и будет выглядеть в нем, как цветок в снегу...
Автобус свернул на тихую улицу, застроенную жилыми домами: я узнал начало большого фабричного района и тепло, с оттенком ностальгии улыбнулся ему в окно. Все здесь было, как в местах моего детства, разве что дома стояли более новые, из серого кирпича, на равном расстоянии друг от друга. Дом - двор - дом - двор, отличный геометрический порядок.
Мне нравились эти новые районы, от рождения имеющие душу: аккуратные кирпичные здания, сами напоминающие поставленные на ребро кирпичики, по три подъезда в каждом, раскрашенные в радугу детские площадки из сваренных металлических труб, квадратные клумбы, зеленые скамейки, стеклянные магазинчики 'Продторга' и 'профильные' лавки Потребительского союза, кубические школы с огромными светлыми окнами, нетронутые старые деревья во дворах, яркие белые фонари. Эти районы - мои ровесники, их начали строить буквально за месяц до моего рождения. В них многовато железа, зато мало общих квартир и везде газовые плиты и водяные колонки новой модели - с автоматическим поджигом. Сколько ордеров в такие дома прошло через мою контору! Мне ли не знать.
Я сидел у автобусного окна и смотрел, как идут с дневной смены молодые работницы: недавно для женщин ввели комбинезоны, и девчонки шагали в этих синих, еще не полинявших от стирки обновках, смеясь и разговаривая во весь голос. Одна показалась мне похожей на Хилю: она шла под руку с подругой, размахивая брезентовой сумкой, и что-то рассказывала, улыбаясь ровными зубами, такими же белыми, как косынка на голове. Я помахал ей - не заметила. Разве такие девушки обращают внимание на проезжающие мимо автобусы?.. Ее жизнь проста: восемь часов за станком (с перерывом на обед, конечно), фабричный клуб с лекциями и фильмами, обязательный женский кружок или спортивная секция, библиотека, общежитие (или даже квартира, если она еще живет с родителями), подружки, танцы вечером, хороший парень с той же фабрики... У нее ясный взгляд и столь же ясное, незамутненное будущее. А автобус, из окна которого кому-то вздумалось ей помахать - это всего лишь деталь окружающего мира, на которую некогда обращать внимание.
Жилой район кончился, и мы выехали к старому химическому комбинату со строгим забором, квадратной стеклянной проходной и, словно в противовес этому застывшему ледяному аквариуму, витиевато-круглым, изящным, сплошь витражным клубным шатром с отдельно стоящей афишной тумбой. Тут было безлюдно, у 'химиков' свое расписание смен, и лишь двое рабочих в зеленых спецовках с белыми буквами на спине 'АЗОТ' делали пейзаж обитаемым.
За комбинатом потянулся жилой квартал, тут я и вышел.
- Отсутствует, - сказали мне в жилищной конторе. - Выбыл шесть лет назад на новое место жительства.
- А куда - не подскажете? - я заискивающе улыбнулся женщине, сидящей за деревянным барьером.
- Не положено, - она поджала губы. - Такие данные не сообщаются.
- Знаю, - кивнул я, - сам работаю в жилищной конторе, бухгалтером. Но я его сын. Мне очень надо с ним увидеться.
Конечно, проще было попросить 'папу', но я не был уверен, что ему понравятся такие расспросы.
- Сын? - служащая поправила очки. - Как же вы не знаете, где ваш отец?
- Моя мать давно замужем за другим человеком. И меня даже усыновили.
Она сурово посмотрела на меня:
- Не могу вам помочь. К сожалению - не имею права. Можете поговорить с его соседями. Или сделайте официальный запрос через свою контору...
- А в домкоме? Они имеют право со мной разговаривать?
- Если только частным порядком... - женщина неуверенно пожала плечами. - Не знаю.
Впрочем, домком тоже не помог. На всякий случай, почти ни на что не надеясь, я позвонил (два раза) в квартиру, номер которой был указан в записке. Будь что будет. Может, соседи помогут...
Открыла мне жизнерадостная женщина лет тридцати пяти с нереально огромным, расползающимся во все стороны животом, одетая в пестрый ситцевый балахон и коротко обрезанные валенки.
