часа я не знала, чем себя занять. Вернее, я занималась текущей газетной работой, но все как-то механически, так как между строк, которые я пробегала глазами, будь то материал для статей или документы, маячили два знакомых лица — Аркадия и Кристины. Я была польщена, что сподобилась чести быть приглашенной на неофициальную часть их праздника. Даже держа в уме то обстоятельство, не нуждавшееся, казалось мне, в доказательствах, что приглашена я туда не просто так, а с целью «разоблачения» меня или «успокоения» на мой счет хозяйки, я пребывала в лихорадочном состоянии духа, не могла не радоваться проявлению доверия со стороны такой властной и умной женщины, какой была Кристина, хотя понимала, что оно, это доверие, не было чистым порывом подружиться со мною или пооткровенничать. Учитывая, какой хваткой была Кристина, я склонна была вообще забыть о доверии и полностью приписать ее приглашение стремлению осуществить лично ее, Кристинин проект. Вот ведь как устроен человек! Хочется ему говорить о доверии и дружелюбии, когда он ясно понимает, что таковых нет и в помине, или, вернее, есть, но только в области его сладких грез и более-менее оправданных предположений.
Что же он, обманывает себя? Или как раз это видение мира сквозь розовые очки и является тем гуманизмом, к которому нас призывают всю жизнь? Но тогда что же получается, гуманизм — светлая, или скорее сладкая иллюзия, образ людских поступков, которые я склонна объяснять благими мотивами?
— Марина, зайди, — угрюмо сказала я в трубку внутреннего телефона.
— Что душенька твоя желает? — с милой фамильярностью отозвалась моя секретарша, появившись в дверях кабинета.
— Кофе и беседы по душам, — улыбнулась я.
— Ой, кажется телефон, — она побежала в приемную.
Выкурив еще пару сигарет, я пришла к выводу, что практикую нечистое мышление. Нужно думать и рассматривать конкретную ситуацию. И, кстати, не обольщаться на счет «благих» мотивов. В сердцевине каждого такого светлого облака имеется еще одно, более темное, которое можно назвать эгоизмом или тщеславным желанием порисоваться, выставить себя в лучшем виде. Вот, например, ты даешь милостыню. Да, согласна, тобой движет добрый, вернее, условно добрый порыв к состраданию. Но нет ли в его глубине, в самой потаенной его бездне желания самоуспокоиться, мол, выполнила долг любви к ближнему. Теперь, мол, он сможет купить себе хлеба и, стало быть, не будет голодать, что снимет на время камень с моей чуткой и отзывчивой души, пронзенной стрелой милосердия, ибо мысль о том, что кто-то голодает, причиняет ей страдание. Но так ведь можно вообще превратить человека в некое мрачное…
— Твой кофе, — счастливо легкомысленная Маринка бездумно внесла поднос с кофейной атрибутикой.
Запах кофе, ароматный, я бы даже сказала, целебный, ворвался в мир моих навязчивых мыслей гимном язычеству и одним рывком прервал их каучуковую тягучесть. Язычеством я называю преданность собственным приятным ощущениям, возвышенным и чувственным. А разве они не сливаются порой в единый поток головокружительного счастья?
— Что-то ты грустная какая-то, — принялась она вглядываться в мое лицо.
— Не грустная, а задумчивая, — возразила я, — лучше быть задумчивой, чем такой…
— Глупой? — надулась она. — Ты меня имеешь в виду?
— Ты прямо все схватываешь на лету, — добродушно усмехнулась я.
— Ну, говори, чего уж там, — Маринкин голос стал глухо угрожающим и раздраженным.
— Да ты присядь, — сказала я, чувствуя себя беспомощной перед шквалом скрытой Маринкиной ярости, которую я сама умудрилась спровоцировать, — Аркадий оказался женатым, это мы знаем, а вот Всеволод твой — не просто бабник, а бабник с теорией.
— Да что ты плетешь? — опустилась в кресло Маринка, забывшая о своем гневе.
— Да-да, — вздохнула я, — хорошо, что у тебя с ним далеко не зашло и ты можешь его запросто забыть.
— Кто это тебе сказал, — насупилась Маринка, — что я могу его «запросто забыть»?
— Он ведь меня клеил, сегодня, во время нашей с ним беседы. А женщины ему нравятся с головой.
— Это ты, что ль? — с насмешливым пренебрежением посмотрела на меня Маринка.
— Такие, как я, — внесла я непринципиальную поправку, — так что забудь ты этого Всеволода.
— Ты с ним еще будешь встречаться? — ехидно полюбопытствовала Маринка.
— Только если того потребуют интересы расследования.
Маринка недоверчиво пожала плечами.
— И потом, почему-то мне кажется, что между ним и женой Аркадия что-то есть, — продолжила я после небольшой паузы.
— Когда кажется, креститься надо! — Маринка вышла из кабинета, злобно хлопнув дверью.
Ничего, отойдет… Что же это, мои размышления о хороших поступках и доверии пробудили во мне стерву? Я вздохнула и закурила.
Офис «Венеры» располагался в здании только что отреставрированного двухэтажного особняка на улице Щорса. Это была одна из центральных улиц, красивая и оживленная. Миновав консьержа внизу, охранника и, поднявшись по застеленной ковровой дорожкой лестнице на второй этаж, я без труда нашла кабинет Кристины. За столом в приемной сидела миловидная женщина лет сорока — сорока пяти. Ее гладкие рыжие волосы были забраны в аккуратный пучок. На носу — очки в тонкой позолоченной оправе. О-очень приятная тетя. Ее не портил даже утиный нос, наоборот, он придавал ее полноватому лицу какой- то добродушный шарм. Нет, это была не та, что разговаривала со мной по телефону, решила я. Действительно, ведь у Кристины с Аркадием — разные кабинеты. Та зануда, с которой я общалась, сидела, должно быть, в приемной кабинета Аркадия. Мне почему-то захотелось заглянуть в эту приемную. Я отогнала тем не менее это вздорное желание и направила свое внимание на предстоящую беседу с Кристиной.
Она вышла из кабинета мне навстречу, одетая в короткую соболью шубку. Ее черные волосы были тщательно приглажены и собраны в такой же пучок, как и у ее милой секретарши. Она слабо улыбалась, чуть обнажая в этой сдержанной улыбке мелкие зубы.
— Мария Николаевна, — обратилась она к рыжеволосой секретарше, — вот ключ. Не задерживайтесь долго.
Улыбка Кристины стала мягче и откровеннее. Должно быть, она была довольна работой своей секретарши.
— До свидания, Кристина Леонидовна, — отозвалась та.
Голос у женщины был такой же приятный, как и ее внешность. Негромкий, но мелодичный.
— Пойдемте, — снова более сдержанно улыбнулась мне Кристина.
От нее пахло «Армани». Я знала этот роскошный запах. У меня даже был флакончик таких духов, но я пользовалась ими только в редких случаях и преимущественно вечером. Аромат казался мне слишком изысканным и загадочным, чтобы душиться «Армани» днем. Но Кристина думала по-другому. Хотя, надо признать, аромат ей этот шел. Так говорят обычно о туалетах. Но и запах духов должен, по-моему мнению, соответствовать темпераменту и внешности женщины.
— Можете оставить машину на стоянке, — непринужденно, точно мы были с ней давно знакомы, сказала она, — поедем на моей.
Она кивнула в сторону серебристого «Пежо». Мы сели в него. Кристина включила радио, потом выключила. Вообще, я отметила про себя, что для бизнесвумен, которой угрожают и мужа которой едва не отравили, выглядит и держится она молодцом. Или очень самоуверенна, подумала я, или уверена в бойцовских качествах своего мужа. Опять же самоуверенно уверена. Черт, откуда во мне эта склонность к парадоксам, каламбурам и странным словосочетаниям?
Кристина вела машину плавно, со знанием дела. На ее худощавом лице застыло невозмутимое выражение, как бы говорящее, что она красивая и опытная во всех смыслах женщина, спокойная за свое будущее и делающая для этого все от нее зависящее.
— Если хотите курить, курите, — улыбнулась она уголками губ, — итак, вы берете на себя труд и смелость расследовать обстоятельства отравления Аркадия. Похвально. Вас обязали или это ваша блажь? —
