— А-а, — понятливо протянула старуха в пуховом платке, — горе-то, горе какое!
Она сочувственно закачала головой.
Я вошла в подъезд и, поднявшись на третий этаж, постучала в обитую коричнево-рыжим кожзаменителем дверь. Звонка не было.
Я услышала торопливые шаркающие шаги.
— Кто-о? — опасливо переспросила за дверью женщина.
— Бойкова Ольга, корреспондент еженедельника «Свидетель», — бодро сказала я, — у меня при себе удостоверение.
Дверь приоткрылась. В проеме показалось лицо женщины лет шестидесяти. Я выставила вперед руку с удостоверением.
— А что вам нужно? — голос женщины не стал теплее или доверчивее.
— Поговорить с вами.
— Со мной уже говорили, — был настороженный ответ.
— Милиция?
— Да.
— Мне надо задать вам всего несколько вопросов, — взмолилась я.
Женщина молча распахнула дверь. Только сейчас я смогла разглядеть ее бледное испитое лицо. Невысокий лоб, иссеченный поперечными морщинами, узкие, словно только что открытые после сна глаза, утиный нос и маленький, въедливый, с опущенными углами рот.
Мало того, что черты лица женщины не отличались изяществом и благородством, их застывшую некрасивость усугубляли недоверчивый взгляд, выражение враждебности и тревоги. Жидкие тусклые волосы кое-как собраны на затылке. На женщине был пестрый халат и тапки без задников на босую ногу.
— Извините, — застенчиво проговорила я, — не знаю, как к вам обращаться…
— Мила Степановна, — хмыкнула она.
Ее лицо не оживилось. «Краше в гроб кладут» — это выражение как нельзя больше соответствовало хозяйке.
— Так я пройду?
— Ага, — она кивнула без всякого энтузиазма.
Я протиснулась в маленькую прихожую, загроможденную к тому же какой-то старой рухлядью. Сняла шубу, разулась.
— Проходите, — Мила Степановна сделала приглашающий жест.
Мы прошли с ней в довольно большую, неопрятную комнату, меблировку которой составляли диван, стол, сервант, кресла и стулья поколения семидесятых. Диван был застелен клетчатым серо-голубым пледом. В изголовье лежала подушка с не очень чистой наволочкой.
— Мне все нездоровится, — вздохнула Мила Степановна, — а энти, — кивнула она в сторону окна, — уже вас обо всем расспросили?
Глаза ее сделались злыми и подозрительными. Она тяжело опустилась на стул с обтертым сиденьем. Я села в кресло с деревянными подлокотниками.
— Да, ваши бабушки не промах, — иронично отозвалась я.
— День и ночь судачат, — неодобрительно покосилась на окно Мила Степановна.
Она была удручена и подавлена. Еще бы, сын погиб!
— Мила Степановна, — как можно мягче произнесла я, — вы уже знаете, конечно, при каких обстоятельствах…
— Знаю, — всхлипнула Мила Степановна, — знаю… Только не верю, не могу поверить, что Миша мой уже никогда…
Она протяжно застонала. Потом начала тихо плакать, уставившись в пол. Достала из кармана халата несвежий платок, но слез утирать не стала, а принялась бессмысленно мять его в руке. Я решила, что лучше молчать, кто его знает, какая воспоследует реакция на слова утешения…
— Он ведь больной был, — причитала она, — Мишенька-а-а…
Волна рыданий смыла ее невыразительный тусклый голос.
— То есть…
Я грешным делом подумала, что Михаил Трофимчук страдал умственным или психическим расстройством.
— После этого Афганистана, будь он проклят! Контуженный он был… Раненный вернулся, прооперированный. С тех пор по больницам… Ох, эта война-война, — в отчаянии качала Мила Степановна головой, — что она с людьми делает… Нервный стал, чуть чего — вскакивает, глаза горят, кулаки сжимаются. А че ж удивляться-то, пенсию нищенскую начислили!
Мила Степановна зарыдала с новой силой. Я сидела онемевшая, не зная, как утешить, что сказать этой несчастной женщине. Перед моим внутренним взором нарисовалось в мельчайших подробностях это блеклое существование, полное нужды, унижений и разочарований. Болото, засасывающее таких вот, не умеющих выносить удары судьбы людей. Да что говорить, жизнь и не таких ломает. Ломает, корежит, душит даже самых ярких, сильных, смелых!
— А вы знали, что Михаил шантажировал порядочных людей, требовал с них полмиллиона долларов? — напрямик спросила я, испытав вдруг приступ какого-то чисто животного отвращения и пресытившись этим заупокойным нытьем.
Жестоко? Может быть.
— Порядочных? — с недоверчивой неприязнью переспросила Мила Степановна. — Разве может у порядочных людей иметься такая сумма?
Ах вот оно что, социальная зависть поперла.
— Представьте себе, да, — убежденно сказала я, — я понимаю, конечно, бедность, страдание, обида… Но это не значит…
— Вы меня учить пришли? — ехидно усмехнулась Мила Степановна.
— Нет, что вы, — осеклась я, — извините.
Мила Степановна вздохнула и с равнодушным видом уставилась в окно, задернутое желтоватым тюлем.
— Что вы можете знать, — с презрительным спокойствием сказала она, — о нашей жизни? Вы, наверное, неплохие деньги получаете, вон, в шубе…
Такой бесцеремонности и откровенной зависти я от убитой горем женщины не ожидала.
— Мила Степановна, — подавив в себе раздражение, вежливым тоном произнесла я, — давайте не будем обсуждать, кто как живет, хорошо?
— Хорошо, — подавленно согласилась она.
— Вы знали про шантаж?
— Нет. Миша лишь сказал, что скоро трудности кончатся.
— И как он это объяснил? — полюбопытствовала я.
Мила Степановна устало и как-то снисходительно посмотрела на меня.
— Никак, — лениво проговорила она.
— Ну, может, сослался на какую-то хорошо оплачиваемую работу, вознаграждение, клад, в конце концов. Он ведь уверенно об этом говорил, да?
Мила Степановна кивнула.
— Значит, ничего не сказал? — настойчиво спрашивала я.
— Сказал только, что встретил старого приятеля и тот обещал ему какую-то денежную работу, — нехотя произнесла она.
— Ну вот видите, а вы говорите, что Михаил словом не обмолвился. Вы об этом сказали милиции?
— Нет, — горько усмехнулась Мила Степановна, — меня об этом не спрашивали.
Я не поверила ей, но возражать не стала.
— Ваш сын угрожал Летневым в течение трех месяцев…
— Быть не может! — воскликнула Мила Степановна, выведенная из спячки этой моей фразой.
