Идиоты. Пять сказок

И его философскими отступлениями она тоже всегда восхищалась. «Наконец увидев перед собой пустыню, полковник подумал: жизнь похожа на эту пустыню, но, может быть, где-нибудь там есть оазис, а в оазисе девушка, и, может быть, в ее постели найдется место для меня, и эта надежда заставляет меня забыть жажду и страх. И, вдруг почувствовав прилив уверенности, он поскакал вперед». Или: «Снек чувствовал, как вокруг него ручьями течет его собственная кровь, но тут в противоположном конце горящей хижины он увидел связанную княгиню Романову в наручниках и подумал: любовь — единственное средство от страха смерти». (Правда, это он списал, причем из нескольких книг, и вообще-то в оригинале было «секс — единственное средство», но от читателей издательства «Гизелле» нельзя было ожидать ни понимания этого слова, ни понимания этой мысли. Всего этого Марита, конечно, не знала.)

— Иногда я думаю, ты — своего рода святой. Ты так описываешь жизнь, словно… Словно ты, как Моисей, смотришь с высокой горы и видишь все, что движет людьми.

Вот это сравнение с Моисеем было ему немного неприятно, у него появилось чувство, что она пытается подражать ему, но в целом комментарии Мариты были для него, разумеется, как бальзам на сердце. И неужели она не стала бы читать его новый роман? А пришла бы она в такой же восторг, если бы он был написан, как полицейский отчет? Дело не в Марите. Марита переехала к дочери в Канаду, время от времени они посылали друг другу открытки. Но просто для примера. И это не единственные комплименты, которые делались его стилю за прошедшие годы. На полке стояла целая коробка с письмами его почитателей. Правда, он должен признать, большинство было от домохозяек и подростков. Еще несколько от солдат, ночных сторожей, врачей «скорой помощи» и — все-таки — не такая уж и маленькая пачка от учителей гимназий.

Огайо вытащил чайный пакетик из чашки и бросил его в мусорное ведро. Но все эти письма он получил за сорок лет. Ему хотелось попасть наконец в другую лигу, а для этого — он со стуком закрыл ведро — вначале надо избавиться от «молодых сливовых деревьев»!

Вернувшись к столу, он, не читая, выбросил две страницы в корзину. Потом вставил в машинку новый лист и начал:

«Хорст появился в дверном проеме и бросил им в лицо:

— Вы не пойдете! Только через мой труп!

Но тут во вторую дверь вошел полковник.

— Значит, ты хочешь помешать своим товарищам исполнить их долг?

— Я хочу помешать им совершить преступление.

— Подкоптить лагерь партизан — это ты называешь преступлением?

— Это не партизаны, а простые крестьяне.

— Вот как? — Рука полковника потянулась к кобуре. — Потому что партизаны вряд ли позволили бы своей девке спать с немецким солдатом? Это твое доказательство?

Хорст готов был задушить полковника. Никто не имел права так говорить об Оксане.

— Вы можете меня расстрелять, но не смеете так говорить!

— А кто, скажи на милость, мне помешает?

— Может, не сегодня, может, и не завтра, но я раздавлю вас, как червя.

Полковник осклабился:

— Из-за какой-то партизанской шлюхи! Из-за того, что ты спишь с югославской потаскухой!

В ту же секунду Хорст подскочил к полковнику, но тот только этого и ждал.

— Вот тебе, свинья!»

Огайо откинулся на спинку стула. Он весь взмок, а перечитав страницу, почувствовал сердцебиение. Ему понравился конец. Никаких выстрелов, так что читатель остается в неведении, что, собственно, произошло, пока не прочтет следующую главу. Но остальное… Раньше он всегда мог положиться на свои диалоги, но здесь они были как-то не на месте. «Раздавить, как червя» — это же чистый Снек из Алабамы. Правда, «спать» и «потаскуха» — он еще никогда не писал ничего настолько же достоверного. Именно так и разговаривают солдаты. Или нет? Он уже больше пятидесяти лет не общался с солдатами. Во всяком случае, вряд ли у кого-нибудь это вызовет сомнения. А в остальном? «Но тут во вторую дверь вошел полковник» — да, кажется, ему раньше не доводилось так скучно описывать драматическое появление героя. Тогда это предложение можно просто выбросить. А его новые читатели и так поймут, что, раз полковник заговорил, значит, он уже, вероятно, и вошел. Остается невиновность Оксаны. Тут Хорст спокойно мог бы поднять немного больше шума. Как он.

Огайо выпил глоток чаю. Если бы он устроил больше шума. Или меньше? Почему он просто не предупредил ее? Разумеется, потому, что приказ «выкурить» поступил так неожиданно, и все-таки… Он мог бы догадаться, что-то такое носилось в воздухе, без сомнения. Но надежда, что ничего не случится, оказалась сильнее чувства реальности. Оксана… Они успели очень подробно все обсудить: после войны — Америка, Калифорния, собственный дом, дети, путешествия, успех. Он тогда уже делал первые попытки писать и представлял себе, насколько лучше все это будет звучать по-английски. А Оксана хотела только быть с ним. Не то что потом все его жены, всегда говорившие о «самореализации», о том, чтобы «играть свою роль», «тоже кем-то быть», а дело кончалось курсами испанского или новыми диванными подушками. И в интимном отношении он тоже очень часто думал об Оксане. Раньше, пока не наступила импотенция. Во всяком случае, трудности с оргазмом не были у Оксаны темой для разговоров. А вспомнить только его вторую жену — да, семидесятые имели свои недостатки, вдруг вошли в моду такие разговоры, даже за завтраком. Нет, Оксана была совсем другой: само наслаждение и такая чувственная, словно это она изобрела любовь. Да так оно и было, по крайней мере, для него.

А если без диалогов? Всю сцену подать только как род кошмара? Потом, когда все уже произошло? Хорст на своей койке в горячечном бреду после ранения, читатель думает: к счастью, это только бред, а потом выясняется, что это — правда. Может, написать эту главу, единственную в романе, от первого лица? И только косвенной речью? «Я вошел в дверь и заорал, чтобы они не ходили… что они не пойдут…»

Или только диалоги. Как в радиопьесе. Ведь состояние души всех участников достаточно объяснено в предыдущих главах. Но ведь как раз диалоги-то и не получаются. Или от лица медсестры? «Как он мечется, — подумала она. — И что это он говорит? Он вошел в дверь и прокричал: только через мой труп…»

Огайо потряс головой. Все это не то. Он должен подойти к делу основательнее, принципиальнее. Если эта центральная сцена не работает, то, наверно, и весь роман выстроен неверно. Тогда все не так с самого начала. И в конце не подействует. Огайо прикрыл глаза и попытался представить ритм романа в виде кривой с неравномерными зубцами. Появление главного героя, завязка, вначале медленный, потом все более резкий подъем к кульминации, падение, а под конец — короткое, спокойное, мудрое заключение. Так широко, так прекрасно, но, когда Огайо открыл глаза и в сотый раз принялся читать «Хорст вошел в дверь», ему больше всего захотелось выброситься в окно.

Фея нашла Огайо за письменным столом, голова упала на руки, глаза закрыты, губы беззвучно произносят какие-то слова. Она наклонилась:

— Эй!

Не меняя положения, Огайо открыл глаза и невозмутимо поглядел на фею. В мыслях он только что выкинул сто тридцать страниц и придумал первые предложения совершенно иначе построенного романа. Так что неожиданная гостья, как бы она ни попала в квартиру, уже не могла его напугать.

— Кто вы и чего хотите?

— Я — фея, я пришла, чтобы выполнить одно ваше желание.

Огайо медленно сел и потер лоб:

— Очень оригинально. Вас прислало издательство? Вам поручено предложить мне деньги? И не пытайтесь. У меня их достаточно, да и не долго уже они будут мне нужны. А как вы вообще вошли?

— Через дверь.

— Ага, я забыл запереть. В этом платье вы простудитесь.

— Для нас это невозможно.