испытываемой тщетно ожидавшей его женою, и часто, смеясь, посвящал ее в свои любовные похождения». К тому же именно в это время Пушкин стал по-крупному играть в карты, и часто — неудачно.
Наталья Николаевна, не перенося одиночества, большинство времени стала отдавать нарядам, выездам и балам, тем более что ее слава одной из k красивейших женщин России продолжала кружить ей голову. А именно в это время особенно обострилось финансовое положение поэта. Забегая немного вперед, скажем, что после его неожиданной смерти была учреждена опека над детьми и имуществом, и было уплачено по 50 счетам около 120 000 рублей. Оказалось, что Пушкин был должен даже собственному камердинеру, что он заложил ростовщику Шишкину вещи Натальи Николаевны, серебро ее сестры Александры, 30 фунтов серебра своего друга С. А. Соболевского.
Меж тем расходы в доме не уменьшались, Натали блистала по-прежнему, а на балы, тем более царские, надобно было являться одетой по последней моде, и все это: стремление к роскоши, угасающее внимание мужа, утрированно-болезненная восторженность Дантеса и его приемного отца барона Геккерна — создало тот психологический климат, которым искусно воспользовались недоброжелатели поэта, ловко играя на струнах его всесокрушающей, головокружительной ревности, и буквально засыпали его градом пасквилей, содержащих самые гнусные и омерзительные намеки.
О сгущавшейся грозовой атмосфере в отношениях между отцом и сыном Геккернами и Пушкиным и о вполне возможной дуэли стал говорить весь аристократический Петербург. Дело дошло до того, что Пушкин вызвал Дантеса на дуэль, но тот, до истечения определенного срока, во время которого он должен был решить, принять вызов или отказаться от него, сделал официальное предложение родной сестре Натальи Николаевны — Екатерине Гончаровой, и оно было принято. Это обстоятельство не позволяло Пушкину настаивать на дуэли, и поединок был отменен. Тем не менее Пушкин по-прежнему не принимал Дантеса, не разговаривал с ним и на людях ограничивался лишь холодными поклонами.
И все же многие понимали, что это, может быть, лишь отодвигает скорую и неминуемую развязку, но не меняет положения.
Внимательно следившая за ходом дел императрица Александра Федоровна спрашивала камер- фрейлину Е. Ф. Тизенгаузен: «Мне бы так хотелось иметь через вас подробности о невероятной женитьбе Дантеса. Неужели причиной ее явилось анонимное письмо? Что это — великодушие или жертва? Мне кажется — бесполезно, слишком поздно». И как показало ближайшее будущее, она оказалась права.
Прошло совсем немного времени, и императрице сообщили: существует основательное мнение, что Екатерина Гончарова в положении и отцом ее будущего ребенка является Дантес. Графиня Бобринская, близкая к императрице, писала: «Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву. Под сенью мансарды Зимнего дворца тетушка плачет, делая приготовления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу X видно лишь одно белое платье, и это непорочное одеяние невесты кажется обманом… Перед нами разыгрывается драма, и это так грустно, что заставляет умолкнуть сплетни».
Однако прошло совсем немного времени, и оказалось, что на сей раз сплетники совершенно правы, ибо уже в апреле 1837 года Екатерина Николаевна Дантес родила.
Не только императрица была обеспокоена создавшейся ситуацией, небезразличен был к созревшему конфликту и Николай. «После женитьбы Дантеса, — рассказывал друг Пушкина князь П. А. Вяземский историку и издателю П. И. Бартеневу, — Государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке (то есть дуэли. —
Будучи человеком слова, Пушкин написал такое письмо 21 ноября 1836 года на имя Бенкендорфа, предназначенное для Николая, так как именно через шефа III Отделения его письма попадали на стол царя. Но не отправил и, уезжая на поединок, положил это письмо в карман сюртука, в котором дрался.
В письме от 21 ноября Пушкин поставил Бенкендорфа в известность о том, что утром 4 ноября он получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для его чести и чести его жены. Убедившись в том, что это дело затеяно Геккерном, Пушкин послал вызов Дантесу[4]. Приехавший к Пушкину Геккерн вызов от имени Дантеса принял, но попросил двухнедельную отсрочку из- за того, что им сделано предложение свояченице Пушкина. Это обстоятельство заставило Пушкина отказаться от вызова. Заканчивалось письмо к Бенкендорфу так: «Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю».
А за несколько дней до роковой дуэли Пушкин встретился с Николаем.
Уже в 1848 году царь, беседуя с бароном М. А. Корфом о Пушкине, упомянул об этой встрече: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень добрую женщину, я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастья мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене.
— Разве ты мог ожидать от меня другого? — спросил я.
— Не только мог, — отвечал он, — но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою.
Это было за три дня до последней его дуэли».
О том, что Пушкин ревновал свою жену к царю, знал и друг поэта П. В. Нащокин. «Сам Пушкин говорил Нащокину, что царь, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены. Сам Пушкин сообщал Нащокину свою совершенную уверенность в чистом поведении Натальи Николаевны».
Вместе с тем припадки ревности у Пушкина были столь ужасны, что близко знавший его граф В. А. Соллогуб серьезно уверял П. И. Бартенева, что он иногда допрашивал свою жену в том, верна ли она ему, с кинжалом в руках.
И уже в самый канун дуэли (так по крайней мере писал в своем дневнике А. С. Суворин со слов П. А. Ефремова) Николай, узнав об этом, приказал Бенкендорфу предотвратить ее. Геккерна вызвали в Третье отделение, и он, предварительно посоветовавшись с ненавистницей Пушкина княгиней Белосельской, сделал то, что она придумала, — назвал не то место, где должна была состояться дуэль, а совершенно противоположное, чтобы направить жандармов в другую сторону. Факт этот не бесспорен, но говорили и об этом.
Как бы то ни было, дуэль произошла, и Пушкин погиб. Вскоре после его смерти Николай писал своему брату Михаилу, находившемуся тогда в Риме: «И хотя никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерна… он точно вел себя как гнусная каналья…» А в другом месте этого же письма добавлял: «Пушкин погиб, и, слава Богу, умер христианином». Письмо это — личное, от брата к брату, и сомневаться в искренности Николая оснований нет. Тем более абсолютно точно известно, что Пушкин перед смертью исповедался, причастился и «исполнил долг христианина с таким благоговением и таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: «Я стар, мне уже не долго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел». Этому свидетельству мы должны верить, ибо оно исходило от одного из самых близких Пушкину людей — княгини Е. Н. Мещерской-Карамзиной.
Есть и еще одно важное свидетельство, относящееся к исповеди и причащению Пушкина. Дело в том, что, как только стало известно о ранении Пушкина, к нему немедленно приехал личный врач Николая Арендт. Он сразу же пенял, что рана смертельна, и по просьбе Пушкина прямо сказал ему об этом. Пушкин поблагодарил его за честность и все оставшееся ему время вел себя (безукоризненно мужественно и стойко.
Прощаясь, Арендт сказал, что по обязанности своей он должен обо всем сообщить Николаю. Тогда Пушкин попросил сказать императору, чтобы не преследовали его секунданта Данзаса. Ночью Арендт вернулся и привез от Николая собственноручно написанную им записку: «Если Бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся; я беру их на свои руки». Пушкин был чрезвычайно тронут и просил оставить ему эту записку, но царь велел ее прочесть и немедленно возвратить.
Николай не лег, пока Арендт не возвратился от Пушкина, и, только узнав обо всем, отправился
