— Да ну? Я думал, ты как из камня сечен — удивился неподдельно Середа.
— Мясо. Живой! — потыкал себя пальцем в щеку бурят. Видно было, что ему трудно от волнения подобрать подходящие слова на чужом языке, тем более, что говорить надо было о вещах необиходных, о которых и вообще говорить было не очень принято, но тут, как старший, он должен был объяснить этим младшим по возрасту и по жизненному опыту, то, что, в общем, они должны были бы знать и сами. Что мужчина для того и создан, чтобы у него была семья и дом и свою семью и свой дом мужчина должен защищать, если припрется кто злой и жадный до чужого добра, потому как злой чужой ничего хорошего не даст, а твое отнимет. И для защиты надо с другими мужчинами своего рода и племени действовать вместе, потому, как в одиночку воин не выстоит. Разве что только какой былинный. А обычным — надо вместе. И война — это мужское дело и потому бурят с неодобрением смотрел на женщин в военной форме, хотя когда у него сильно болел живот, и его привезли в лазарет — резала его и удаляла что?то опасное под названием «аппендицит» статная светловолосая красивая доктор. Хороша была доктор, Жанаев бы ее с радостью второй женой взял, но все равно считал, что воевать — дело не для женщин. Потому что на войне — очень страшно. Так страшно, что хоть вой волком. Но — нельзя. Просто потому, что ты мужчина и война — твоя работа. Потому свой ужас надо сдерживать, иначе сдохнешь зря — видел Жанаев как впустую и глупо погибали под бомбами и в бою запаниковавшие, потерявшие голову люди. А зря ему погибать нельзя — у него есть дом и семья и он должен был к ним вернуться. И ужас — тоже враг, тоже мешает и губит. Объяснить это было трудно, потому бурят волновался, путал слова и понимали его с трудом. Но все?таки — понимали. Может быть и потому еще, что говорил он правильные вещи, исконные. Заложенные природой в мужскую программу, как про себя определил Лёха. Середа тоже кивнул, когда вымотавшийся, словно камни таскал, Жанаев выговорился, на что ушло уйма времени. Даже лошадь, наконец, нажралась и улеглась поваляться посреди нескушанной травы.
Обоим горожанам стало чуточку полегче. То, что каменный с виду азиат тоже боится, то, что им с Семёновым все?таки страшно, и они так же ощущают всю окружающую жуть — немного радовало даже.
— Вот, дикий человек Маргадон — а и то, как человек — про себя сказал Лёха и кивнул своим мыслям. И реалистичная картинка жуткой одинокой гибели умирающего раненого с ампутированными ногами как?то поблекла, стала не такой стереоскопичной, режущей, появились другие мысли, отгонявшие жуть на периферию сознания. Например, захотелось поесть. Без Семёнова как?то это показалось нехорошо, потому сделали тихий аккуратный костерчик и не спеша сварили очень жиденький супчик, потратив остатки провианта.
Когда суп был готов — даже, пожалуй, трижды готов и уже вечереть стало, появился, наконец уставший лазутчик. Вид у него был хмурый и какой?то непривычно потерянный.
Боец Семёнов
Товарищи помалкивали, не лезли с вопросами, только поглядывали вопросительно, хлебая по очереди пустой супчик. Видели, что не в себе вернувшийся с разведки, потому давали время в себя обратно придти. Было б что опасное — так уже бежали бы по лесу, а раз сидят, супчик не торопясь хлебают, то что?то другое. Это как раз и озадачивало, потому, как все трое знали — вывести выдержанного крестьянина из равновесия сложно. Проявил уже себя Семёнов так, что вполне заслуженно стал если и не командиром маленькой группы, то уж вожаком — точно. Ну как минимум старшиной группы.
И сам боец это чувствовал, знакомое это было ощущение, дома такое было, когда главой семьи стал. Домашние могли и поворчать и покапризничать, но как что сильно важное было — тоже вот так же поглядывали, выжидая, что разумное скажет старший в семье, глава. И сейчас спутники очень напомнили семью, только, конечно, жена и дитя посимпатичнее были, можно было и полюбоваться, душой отдохнуть, а тут глядя на осунувшиеся щетинистые физиомордии товарищей, сразу в голову лезло, что жрать нечего совсем, последнюю еду, для объема сильно разведенную кипятком доедают, ночи холодные, а ни одной шинели на четверых, и с оружием мышкины слезы, и с оружием — и особенно с патронами. А путь долог, и опасностей чертова прорва, начиная с вездесущих фрицев и кончая простой простудой, которая в таких условиях не то, что из строя вывести может, а и в землю уложит легко.
И ничего другого, чем выходить к деревням, не оставалось и хорошо еще, если обменять есть что. Оно, конечно, могут добрые люди и за так покормить, но это не по–мужски — побираться, словно нищебродам каким. Да и давно известно было — чем богаче дом, тем люди в нем скупее, снега зимой не допросишься, а у бедных последнее брать, пользуясь их добротой… Нехорошо, в общем. С другой стороны шинели в лесу не растут, да и с харчами не фонтан, можно конечно щавеля с грибами набирать, только не та это еда, чтобы на ней сидючи, воевать в полную силу, так, только чтобы ноги не протянуть. Нормальная еда нужна. Хлеб нужен, крупа, мясо. Иначе будут отощалые бойцы ни к черту не годны, разве смогут — ноги таскать. И то еле–еле, как осенние мухи. А это на войне погибельно.
Одно только и порадовало за все прошлое время — что перестал мучиться Семёнов мыслями о том, что надо бы этого потомка Лёху убить. Были такие мысли, не только у Петрова, не только. Ненависти или там зависти к сытенькому, пухлому Лёхе боец никакой не испытывал, но страшно боялся, что попадет этот источник знаний в чужие руки и получит страна лютый и неисчислимый вред от безответственной болтовни Лёхи, а вместе со страной, понятное дело, этот лютый вред ударит и по родне, и по семье Семёнова. И этого допустить было никак нельзя. Ведь ценное оборудование уничтожают, если его вот–вот враг захватит, чтобы не служило оно врагу. Насмотрелся уже Семёнов за время своей короткой военной карьеры как карты с документами жгут. Склады взрывают. Машины ломают. От пушек прицелы и замки прячут, а у винтовок выкидывают затворы и отбивают приклады. Вот и Лёха получался таким особо ценным имуществом — как карты, документы, радиостанции, оружие, те же танки, наконец. Особенно эти мысли Семёнова ели, когда загремела вся компашка к немцам в плен. В первую ночь несколько раз уже было совсем собирался с духом, чтобы придушить похрапывающего рядом потомка, но так и не смог. Не смог — и все тут. Сейчас радовался той нерешительности своей и тому, что Лёха вот сидит супчик хлебает. Все?таки правильно почуял тогда, что этот недотепа — все — таки свой. Спроси если кто, что для Семёнова было это волшебное понимание — свой — чужой, наверное, не смог бы это боец внятно объяснить, как не смог бы объяснить всякие отвлеченные заумные понятия вроде любовь, гражданский долг или в том же духе. Но если кто для Семёнова становился своим — то вреда своему никакого боец не мог нанести, это в нем было вложено давным — давно, из замшелых косматых времен, когда выживание было самой главной целью и человеку, у которого не было «своих» выжить было невозможно. Потому тогда еще это понимание было вколочено в разум людей, на уровне инстинкта, вшито намертво в подсознание. Без своих — никак нельзя. На них только и можно рассчитывать в серьезном деле, а война — это куда как серьезное дело.
Лёха тоже вроде выводы сделал, особенно после разговора с Петровым. Замкнулся. Стал следить за языком, боец не раз видел, как потомок открывал, было, рот, чтобы что?то брякнуть, но передумывал мигом и рот опять закрывал. Не дурак, значит. И в плену себя вел достойно, и в побеге молодцом, а уж как разобрался с заковыристым мотоциклом, выручив всю группу, так и совсем герой. Хорошо, что не убил. Перед собой?то оправдывался, что приказ исполняет, но и не будь приказа, все равно бы, не убил. И это — хорошо. Плохо то, что по ночам мерзнуть приходится. И дальше будет хуже. Можно конечно проситься на ночлег в деревнях, но это дело рискованное — прикатят фрицы на мотоциклетке, возьмут теплыми, сонными. Можно устраиваться в копнах сена, благо сенокос прошел, и сено теперь было. Но опять же — у немцев лошадей много, насмотрелся. И берут они сено, где хотят, опять же нарваться легко, в лесу спокойнее намного. Но для леса нужны шинелки или другая теплая одежка. Немцы, к удивлению Семёнова все как на грех были без шинелей, так что у них разжиться не получалось. Когда увидел давеча мертвых товарищей на телеге, мелькнула поганенькая юркая мыслишка, что наконец?то, шинелки и попались, ан даже на первый взгляд стало ясно — нет. Не будет поживы. Раненых положили в спешке прямо на голые доски, не прикрыли ничем, так что единственно, что на секунду привлекло внимание — так это странновато старомодный латунный знак на рваной гимнастерке того, что лежал ближе к лошадке. И надпись была на этом знаке непривычная (а Семёнов после того, как его научили грамоте, жадно читал все, что на глаза попадалось) и гласила «Честному бойцу Карельского фронта». Видать, редкостью были на Карельском фронте честные бойцы, раз их такими знаками награждали. В возрасте был этот мужик, двое других
