Сто дней

длинных волнах от всех режущих слух высоких и низких тонов. Толстый серый ковер с швейцарскими крестами бордового цвета — умаляясь до точек, они затем и вовсе растворялись в ворсе — поглощал любой дерзкий звук: например, от удара карандаша, когда я ронял его на резопаловую крышку моего письменного стола или когда Маленький Поль чихал, что происходило на дню не менее пятидесяти раз. Заместитель часто страдал простудой, не переносил кондиционера, однако как человек воспитанный чихал с закрытым ртом, к тому же уткнувшись носом в локоть. Ровно в четырнадцать часов радио уходило на перерыв, после чего только застенчивый шепоток Поля долго-долго свидетельствовал о том, что я находился в офисе не один. Посольство казалось мне тогда мавзолеем-холодильником, без малейших признаков жизни. И если из зала для посетителей не доносился женский смех — протяжный гласный звук, нечто среднее между А и О, с нотками разочарования, будто хохотунья давно смирилась с тем, сколь безнадежно комичным было несчастье, которое в обличье человека, просящего выдать ему визу, столько раз подходило к ее окошку и в девяноста восьми случаях из ста получало отказ, — то я осторожно вставал со своего стула и прокрадывался к кабинету Поля, где видел карлика, склонившегося над какими-то бумагами. На носу у него были очки для чтения, скорее подобающие даме, а настольная лампа стояла так близко к затылку, что не стукаться об нее он не мог даже при малейшем движении. Я ждал, пока Поль шевельнется, сдвинет очки на переносицу, начнет теребить на груди золотое распятие, перевернет страницу. Только тогда я понимал, что время не остановилось и я могу спокойно вернуться на свое место и наблюдать за влажными пятнами в виде полумесяцев, которые образовывались у меня под руками на столе и исчезали, едва я приподнимал предплечья.

После окончания рабочего дня, то есть после пяти, у меня оставалось около часа, чтобы прогуляться по Кигали при дневном свете. Я смотрел на оживленное движение по авеню Мира, выпивал стакан бананового лимонада в «Пальме» — вот, пожалуй, и все, чем столица могла развлечь иностранца. Кигали был провинциальным городом — сонным, аккуратным, опрятным, скучным. Резидент германских колониальных властей, по имени Кандт, основал его в начале века где-то в географической середине древнего королевства, неподалеку от брода в реке Ньябаронго, через который в страну пришли первые белые: австрийский картограф Оскар Бауман, граф Густав фон Гётцен, а вскоре и герцог Мекленбургский. Поселение лежало на перекрестье четырех дорог, соединявших Уганду на востоке с Конго, а низины юга с плоскогорьями севера. По этой причине Кигали вскоре стал торговым центром страны.

Здесь оседали и продавали свои товары купцы из Индии и с Аравийского полуострова. Немецкие, французские, бельгийские торговые дома открывали свои филиалы. Господ из Европы охранял полк аскари — чернокожих солдат с побережья Индийского океана. Какое-то время казалось, что поселение обретет черты настоящего города, первого в стране, где до этого люди жили в деревушках, разбросанных по холмам.

Когда война в Европе была немцами проиграна и бельгийцы получили свою долю из конкурсных земель, Кигали начал приходить в упадок. Новые хозяева относились к каждому более или менее крупному населенному пункту с подозрением, видя в нем рассадник распущенности и питательную среду для протестных настроений. Они разделяли и властвовали, поддерживали старую королевскую династию и самого мвами, который восседал в своей резиденции далеко от Кигали, что не мешало ему видеть, как с развитием нового города его влияние на состояние дел в стране стремительно падает. У бельгийцев была собственная столица — Астрида, переименованная потом в Бутаре. Только после свержения монархии в ходе революции 1961 года и изгнания бельгийцев для Кигали вновь наступила пора расцвета. Молодая республика нуждалась в столице, в которой не было бы места прежним правящим кланам. По этой причине началась активная застройка Ньяругенге — восточного склона центрального холма. Новые улицы асфальтировались и освещались, на них селились люди с достатком. Беднякам, отовсюду стекавшимся в город, участков под жилища не выделяли, поэтому в болотистых низинах возникли стихийные поселения. Землю в узких долинах облагораживали, в город оттуда везли маниок, бананы, фасоль, кофе. Со дна болот люди брали глину, лепили из нее стены хижин и там же, на болотах, срезали папирус, чтобы сплести крышу. Настоящих трущоб страна не знала. В общем и целом Кигали был уютным местечком — с метеными улицами, с тенью от палисандровых деревьев и куда более безопасным, нежели многие города Европы. И потому — ужасно скучным. Посмотреть фильм вместе с другими жителями не представлялось возможным, не было театра, концерты не устраивались. Казалось, люди здесь не нуждались в развлечениях, — напротив, они любили дни ничем не знаменательные, однообразные. Чем меньше происшествий, тем лучше, спокойнее.

Лишь субботы вносили в мою жизнь некоторое разнообразие. Я бродил по Кьову, кварталу дипломатов и чиновников высокого ранга, обходил центр и держался южной стороны, пока дорога не приводила меня в район возле мечети. Там, в исламском квартале, я покупал в ларьке порцию жареного мяса, пил, вкушая его, пиво и смешивался с толпой перед Региональным стадионом. Иногда поднимался на один из холмов, оставлял позади себя покрытые асфальтом улицы и удалялся в поля.

То, что кормило людей, росло вперемешку: банановые деревья рядом с темно-зеленым маниоком, высоченные стебли проса, которое они называли здесь сорго, и авокадо среди кофейных деревьев… Как когда-то в Эдеме. Мне нравилось ходить по узким тропинкам, петляющим по плантациям и соединяющим простые, обмазанные навозом кирпичные хижины. Дворы стояли в окружении миатси — растений с трубчатыми, толщиной в карандаш стеблями; их легче было представить в воде, чем на суше. Дальше дорога вела сквозь рощу из эвкалиптов и пиний, иглы которых клонились долу, как длинные ресницы. Землю укрывал ковер из цветов с темно-фиолетовыми лепестками, и мне казалось, что за мной следят тысячи кошачьих глаз. Потом от деревьев вдруг отделялись какие-то фигурки, они приближались ко мне бесшумно, крадучись, робко, уже можно было различить лица, и в конце концов я оказывался в центре детского хоровода: меня окружали полуголые мальчишки в драных штанишках и девчушки в заскорузлых от грязи рубашонках. Юные обитатели горных хуторов, чья кожа была раскрашена красной глиной, опасливо поглядывая, стояли в выжидательных позах, но вдруг по чьему-то неведомому мне знаку внезапно переставали бояться и радостно бросались на белого человека, кричали умуцунгу! умуцунгу!, тянули меня за брюки, старались протиснуться между ног.

Шум привлекал других детей, они прибегали с полей гурьба за гурьбой, и я видел уже не детей, а гномов и горных духов и не знал, настроены они дружелюбно или намерены разорвать меня, что сделали бы тогда играючи. Ребятня пахла жизнью — коровьим навозом и простоквашей, и однажды я подумал, что было бы не так уж и плохо стать таким же, как любой из этих мальчишек. Кожа у меня была бы черной, голова — кучерявой, я бы знал, как меня зовут, но не знал бы, как пишется мое имя. Зато мог бы с легкостью перечислить загадочные пока для меня названия разных растений — имхати, аматеже, бикатси, аматунда… И этот терпкий запах не ударял бы мне в нос: просто потому, что я бы сам пах так же — пашней, молоком, скотиной.

Первые недели моей жизни и работы в Кигали пришлись на последние дни старого доброго времени, на последние минуты мира, а любому миру свойственна скука. Не прошло и трех месяцев, как все обратилось в свою противоположность и из-за маски нормального бытия выглянуло чудовище. Но в дирекции приближение катастрофы почти не ощущалось. Ощущалось, пожалуй, лишь легкое беспокойство, едва ли угрожавшее реализации наших проектов. Правда, сильную озабоченность вызывало падение цен на кофе. Американцы вышли из международного договора об экспорте этого продукта. Высокими ценами во времена холодной войны янки старались не допустить, чтобы крестьяне, выращивающие кофейные деревья, брали сторону коммунистов, теперь же коммунистов не было, и американцы потеряли интерес к искусственному поддержанию цен. В марте, перед моим приездом в страну, экспортные кооперативы получали девяносто центов за фунт арабики. Месяцем позже, в апреле, это были еще семьдесят. До октября включительно цены вроде бы понемногу росли, затем, ровно в тот момент, когда повстанцы начали наступление, они рухнули. В конце года крестьяне еще получали половину того, что им платили в январе, — смехотворные сорок семь центов. И постепенно все разорились. Сначала крестьяне, потом обжарщики, а под конец и фирмы-экспортеры. А из чего состояла экономика этой страны? Из тридцати пяти тысяч тонн кофе. Да из парочки чайных кустов. Цена не поднялась ни в январе, ни в феврале и ни в марте. Мы радовались жалким пяти центам, на которые цена за фунт выросла в апреле. Радовались тому, что падение прекратилось и что в течение всего следующего года цена не опускалась ниже пятидесяти центов. Чтобы