чересчур серьезно. В их речи не было бессмысленно-комичных выражений, какие перенимаешь на улице у других ребят. На наши вопросы они отвечали кратко, четко, используя такие слова и понятия, как разумеется или горизонт умственного развития. Вместе с нами пошли на недавно раскорчеванный участок, где генерал показал нам просеку, самовольно вырубленную крестьянами в защитном поясе из пиний, дабы иметь возможность свалить в Ньюнгве шесть-семь деревьев-великанов. Одно из них, спиленное, браконьеры утащить не успели, оно еще лежало на участке, и дети взобрались на его ствол, как это делают любители сафари, чтобы встать на убитого слона. Этому дереву более двухсот пятидесяти лет, сказал генерал, оно одно связывало несколько гектолитров влаги, а крестьяне напрочь не понимают, что они натворили, погубив зеленого исполина. Лес — это своего рода резервуар, он, как губка, впитывает влагу и понемногу отдает ее полям. Без Ньюнгве обитатели здешней округи захлебнулись бы, как крысы, ведь после каждого ливня реки выходили бы из берегов. Но как ты это объяснишь простому земледельцу или скотоводу, в языке которого прошлое и будущее обозначаются одним и тем же словом и вообще нет слов, чтобы отличить то, что было вчера, от того, что может произойти завтра. Их интересует только то, что несет с собой сегодняшний день, и, если он дарит им дрова, значит, он хороший, добрый.
Вскоре на землю пала ночь, и мы поспешили укрыться в доме. Ужинать сели в тесной комнате, мальчик прочитал молитву, суп ели молча. При свете коптившей карбидной лампы я разглядывал мозолистые руки лесничего, видел землю, въевшуюся в трещинки на загрубелых пальцах, смотрел на много раз чиненную рубаху матери, видел на лицах глубокие морщины — следы лишений и подумал об особняке Амсар, о мягком стуле в дирекции, об узаконенном восьмичасовом рабочем дне. И пожалел, что стал клерком, просиживающим штаны пердуном, далеким от острых вопросов, от насущных проблем — от всего, что было истинным, трудным и не нуждалось ни в идеализации, ни в глубокомысленных теориях, а требовало каждодневной напряженной работы.
Отправляясь спать, дети попрощались песней, которую пели наполеоновские солдаты, переходя Березину. Наша жизнь, говорилось в ней, подобна дороге. По такой дороге бредет странник в ночи, с печалями в сердце, согбенный горем. И все-таки, наперекор всем напастям, нельзя падать духом, надо шагать дальше: мгла неизбежно уйдет и нам вновь улыбнется солнце. Напоследок дети поцеловали родителей в щеку. Мы посидели еще немного, хозяйка подала кофе. Напиток был такой жидкий, что даже при тусклом свете лампы ложечки виднелись до самого донышка чашек. Генерал заговорил о Голдмане, инженере-лесоводе дендрария в Бутаре, и дал понять, что с этим человеком что-то случилось. Когда мы поинтересовались подробностями, он поднес большой палец правой руки ко рту, имитируя горлышко бутылки, закатил глаза и покачал головой. Больше ничего не сказал: усталость смыкала и веки, и уста. В тот вечер он вообще был не в состоянии долго сидеть за столом — так сильно клонило его ко сну. Вскоре он ушел, оставив нас наедине с хозяйкой. Мы тоже устали как черти и тем не менее с интересом слушали ее рассказ о жизни этой семьи. Поначалу она запиналась, что нас нисколько не удивило, ведь ей редко доводилось беседовать с людьми, и она почти разучилась это делать. Теперь же слова лились свободно, казалось, что фразы рождались в молчаливой душе одна за другой. Было уже далеко за полночь, а мы все еще внимали женщине. Узнали о ее борьбе со здоровенными улитками, пожирающими ботву на грядках, о скверном качестве товаров, покупаемых ею в сельпо, о недовольстве крестьян низкими ценами на кофе и прочих неурядицах. Хотя головы наши гудели от усталости, мы продолжали слушать рассказ — быть может, даже из чувства долга. В любом случае желание наконец отправиться на боковую показалось бы нам эгоистичным. Сообщение о том, что у Голдмана какие-то неприятности, обеспокоило Маленького Поля, и на обратном пути мы завернули в Бутаре, некогда столицу бельгийцев. Еще до полудня нашли лесовода в небольшой гостинице на окраине города лежащим без сознания, с огромной, набухшей от крови повязкой на голове. Рядом с кроватью валялась пустая бутылка из-под «Джонни Уокера», а едкий запах, каким дохнуло из мрачного обиталища, свидетельствовал о том, что никто не попытался помочь Голдману и что он, заросший щетиной, немытый и нечесаный, лежит тут уже несколько дней. Гостиницей заведовала женщина из народности
Вот таким он был, Маленький Поль. Он любил эту страну без оговорок и то, что отверг бы на родине, великодушно оправдывал здесь. Ни одна клеточка его организма не заразилась цинизмом, которым после долгих лет безуспешных хлопот и стараний проникаются многие из тех, кто решил потрудиться на ниве оказания помощи слаборазвитым странам. Если не считать хронического насморка, то неизменным спутником Поля было веселое настроение, его он черпал в очищенной и расфасованной в аптекарские пакетики каротели, которую каждое утро перед уходом на работу получал из рук своей жены Инес. По пути в Бутаре он непрерывно грыз эти морковные палочки и расхваливал свое пищеварение. По его словам, оно работало безупречно, что и в самом деле было редкостью среди белых. Вечные бананы, рис и пиво делают кишечник вялым и вызывают хронические запоры, но мало кто находит в себе смелость есть салат или не очищенные от кожуры фрукты, опасаясь, что констипация может обратиться в свою противоположность — при здешних туалетах это однозначно худшая из обеих возможностей.
Мы сняли с Голдмана грязную рубашку, обтерли грудь и плечи влажной тряпицей, а когда ослабили повязку, то увидели над правым ухом рваную рану. Поль продезинфицировал ее остатками виски и наложил свежий тампон. Взбив под головой недвижимого товарища подушку и сунув что-то под него, мы пошли в ближайшую больницу и договорились, что его отнесут туда в лубяном паланкине. Врач распорядился освободить для нашего человека небольшую двухместную палату: роженицу пришлось отослать домой раньше срока, а умирающую старуху перенести на койку в угол коридора. Мы были довольны.
Первая помощь бедолаге была оказана, часы показывали за полдень, в Кигали мы собирались вернуться на следующий день и потому сняли номер в «Ибисе», отеле на главной улице: еще при бельгийцах он считался в городе лучшим домом. Ресторан посещали в основном белые и высокопоставленные чиновники. В гардеробе я увидел зонтик — не совсем обычный: ручка его имела форму утиной головы. И когда я вешал свой пиджак, этот деревянный селезень ухмыльнулся мне прямо в лицо. Смотри-ка, казалось, крякал он, наш мушкетер-то, который дал таможенникам оттрахать себя в зад, добрался аж до Бутаре! Что ж, поглядим, какую штуку он отколет в здешних краях. Я оцепенел. Уставился в его бледно-зеленые глазенки, и Маленькому Полю пришлось окликнуть меня три раза, прежде чем я смог опомниться. Поль сказал, что приляжет на часок, а потом мы пойдем в дендрарий: надо выяснить, отчего так пострадал Голдман.
Кроме двух американцев, попивавших пиво и вкушавших мясцо с прутков, в ресторане никого не было. Метрдотель был подчеркнуто немногословен и на вопрос, кому бы мог принадлежать зонтик, только пожал плечами. Тогда я сел за столик у входа: оттуда мне был виден гардероб с зонтиком. Никакого плана у меня не было. Какой будет моя реакция, я не знал. Не знал даже, чего хотел от этой молодой женщины, если вообще это ее зонтик. Я только чувствовал, как бешено колотится мое сердце, а в голове роятся тысячи фраз, ни одна из которых не казалась мне подходящей. Я сидел в ожидании той минуты, когда смогу взять реванш. Новые посетители в ресторан не заходили, зато не прошло и часа, как появился Маленький Поль — с заспанными глазами, взлохмаченными волосами и тем не менее явно отдохнувший и готовый вернуть перевернутый мир в нормальное положение. Пешком мы отправились в дендрарий, расположенный за городом на продолговатой возвышенности.
Несчастный случай произошел два дня тому назад, рассказал директор, в обеденное время, когда Голдман по привычке прилег вздремнуть в тени фицифолии. И неожиданно пришел в офис, весь в крови, и отпросился с работы. Сел в свою машину и поехал в больницу, где рану, как могли, обработали. Я сам, продолжил директор, навестил его в гостинице и предложил отвезти в столичную клинику. Но Голдман не согласился, сказал, что у него всего лишь царапина, о которой и говорить, мол, не стоит, и что завтра он опять выйдет на работу. Директор, по его словам, тоже видел, что это была не настоящая рана, а глубокая ссадина — и все же несравнимая с ударом, который сук нанес по самолюбию Голдмана.
Что имел в виду директор, мы поняли, когда он привел нас на делянку № 103. Там высилась эта фицифолия — будь она неладна. Сук все еще лежал на том месте, где он свалился на Голдмана. Длиной
