Лайза знала, что он знает. Она знала также, что он знает, что она знает, что он знает.
И она знала, что он ничего не сможет доказать.
— Послушай, Лайза, мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз. Ты не поверишь, когда услышишь, что случилось.
— Хорошие новости?
— Самые лучшие.
— Нет, — сказала она, — лучшие уже позади.
Улыбка приоткрыла ее безукоризненные зубы. Росетти эти зубы показались могильными памятниками ее родителям.
Капитан полиции направлялся к ним. За ним следовал адвокат Арагонов. Росетти не мог далее терпеть.
— Мне позвонил Дон Бланкхарт и предложил тебе контракт на два года с «Уитни энтерпрайзис». Точно не знаю, но он может принести пять миллионов или даже больше. — Джонни отступил на шаг, чтобы посмотреть, как она воспримет такую бомбу.
Лайза склонила голову набок и улыбнулась.
— Пять миллионов долларов, — сказала она наконец, потом повернулась и сделала пируэт на каблуках, прищелкивая пальцами. — Ха! Пять миллионов долларов!
— Разве это не замечательно?
— Это замечательно, замечательно… для меня.
— Для нас, — поправил ее Росетти. Семьдесят пять процентов лучше, чем пятнадцать, но и пятнадцать процентов — это не какая-нибудь мелочь, особенно если учитывать, что работать-то будет Лайза.
— Нет-нет, Джонни, это замечательно для меня, но совсем не замечательно для тебя.
— О чем ты говоришь?
— Я ждала подходящего момента, чтобы сообщить тебе, Джонни, и, знаешь, я думаю, что сейчас именно такой момент.
— Что сообщить? Что за бред?
— Сообщить, что ты больше не мой агент. Я ухожу. Теперь я для тебя в прошлом. Я больше не работаю на «Элли».
Джонни раскрыл рот, но слова застряли у него в глотке.
— Ты нашла другого агента? — наконец выдавил он из себя, захлебываясь слюной.
— Да, — ответила Лайза Родригес. — Я буду работать с Кристой Кенвуд.
12
— Ты работаешь, папа?
Дочь стояла на пороге и с шаловливой улыбкой толкала дверь взад-вперед. На девочке была соломенная шляпка с черной лентой, розовая кофточка с надписью «Рождена, чтобы быть красоткой», черные поношенные шорты и грязноватые теннисные туфли. В свои пять лет она уже наряжалась так, чтобы поразить отца.
Питер Стайн откинулся на спинку кресла и улыбнулся.
— А, Камилла! — сказал он. — Нет, на самом деле я не работаю.
Разве, когда просто сидишь перед пишущей машинкой, ты работаешь? Разве ты пишешь, когда просто обдумываешь, что написать? Кто знает? Когда день идет к концу, кому какое дело? Никто не просит писателя писать, и у плотников, наверное, тоже свои проблемы, хотя сейчас Питер Стайн не мог вообразить, что это за проблемы.
— Замечательно, — сказала дочь, — тогда я вхожу.
Она подбежала к нему, Питер развернулся в кресле и обнял ее, когда Камилла прильнула к нему, положив голову ему на колено. Какое-то время они не двигались, целиком поглощенные любовью друг к другу, но он знал, что это ненадолго: Камилла никогда не оставалась спокойной, всегда о чем-то спрашивала, чего-то хотела… Этим она была немного похожа на него, но в ребенке все это выглядело так привлекательно!
— Ты пишешь книгу, — сказала она.
Для Питера это утверждение прозвучало как обвинение.
— Да, пишу, и это очень трудно.
— Я мешаю тебе работать?
— Нет, дорогая. Я сам себе мешаю.
Она хихикнула.
— Нельзя мешать самому себе. Это обман.
— Да, это обман. Ты права. Я обманываю самого себя.
— Ты мой глупый папочка, — сказала она, но при этом ткнулась в него носом, показывая, что вовсе не считает его глупым, что в действительности он — самый замечательный папочка на свете.
— Луиза разрешила тебе пойти ко мне? — коварно спросил Питер.
Большая толстая няня всегда пыталась выкроить себе время на дневные «мыльные оперы». Она знала, что если Камилле удастся просочиться в его рабочий кабинет, запретную для нее территорию, то девочка благодаря своему обаянию сумеет пробыть у отца все время, пока идет «Санта-Барбара» и значительная часть «Дней нашей жизни».
— Нет, она смотрит телевизор, а мне скучно, вот я и пришла сюда. Папа, можно мне поиграть с твоей пишущей машинкой?
Могу я попиликать на твоем «Страдивари»? Могу я поплясать на твоем «Стейнвее»?
— Да, дорогая, только будь осторожна. Твой папа очень любит свою пишущую машинку.
— Так же, как меня? — В голосе обвинительные нотки.
— Нет, дорогая. Папа любит тебя больше всего на свете.
Это была правда, но не совсем вся. Потому что в голове у него была книга, которая никак не получалась, книга, которая зрела в нем уже два несчастных года. Он любил эту книгу и ненавидел за ту боль, которую она ему причиняет и будет причинять, пока какая-то будущая книга не сотрет ее из памяти.
Камилла села к нему на колено и принялась стучать по клавишам: ттобпряткисюжзщтанцылаут.
— Смотри. Это я тебе написала.
Она вынула лист бумаги из машинки и с горделивой улыбкой вручила отцу.
Тот внимательно посмотрел на буквы.
— Что там написано, папа? Прочитай.
— Ты очень хорошо написала, дорогая. Я могу различить два слова, почти три. Это на два с хвостиком слова больше, чем я сочинил за весь день, и мне кажется, что это хорошие слова. «Прятки» и «танцы». Главное, о чем сейчас пишут в книгах, — как получше спрятаться от мира и поразвлечься.
— Что?
Камилла склонила головку набок, шляпка съехала и чуть не упала. Он просто не мог не поцеловать девочку. О Боже, как она прелестна!
Она стерла след поцелуя тыльной стороной ладони, но выглядела довольной.
— А ты тоже играешь в прятки и развлекаешься, папа?
— Да. Я годами прячусь здесь, а потом отправляюсь в такие места, как Майами, и тогда все устраивают вокруг меня большой шум, я езжу в длинных лимузинах, пью шампанское, и все говорят мне, какой я умный.
— Ты почитаешь мне свою книжку, когда я буду ложиться спать? Там есть про разных зверушек?
Дочь взялась за ворот его распахнутой рубашки и заглянула ему в глаза, и сердце его растаяло.
