Так-то с голоду помрем, пока ты все переспросишь.
Старые морщинистые пальцы она сжала в кулак и на него положила ладонь другой руки с тем же древним кожаным покровом. Острыми локтями она оперлась на край стола, а лбом, порезанным глубокими складками, как отметинами прожитых десятилетий, она прикоснулась к кисти рук. Закрыв глаза, бабуля наклонила голову и, прервав тишину, о чем-то тихо начала вещать. Закончив молитву, она перекрестилась.
— Ноги болять, уж не могу стоять подолгу, — посетовала она. — Ешь, милок. Теперь ешь.
Еда оказалась вкусной, о чем вслух сообщил Рамсес.
На что бабуля, похожая в платье на одинокую раритетную модель штучного экземпляра для демонстрации подсолнухов, ответила:
— Со свого огороду: и копусточка, и морковь, и лучок — все там и жарено на жирку. Хватит всяго тябе. Ешь. Мясо только нету. Месяц есшо не начался.
Они кушали не спеша.
Им некуда было спешить. Сидеть же в тишине Рамсесу не хотелось и он снова решил спросить. Но, оказалось, уточниться он может только о тех коротких эпизодах, которые запомнил с пробуждением — ничего иного память не воспроизвела… И Рамсес, вяло вздохнув, промолвил:
— Вы каждый раз молитесь перед едой?
В ответ бабуля лишь продолжила есть.
Он усомнился, слышала ли она и спросил громче:
— А кому вы молитесь?
Если учесть, что она слышала вопросы, то, как и прежде, бабуля и теперь не спешила с ответом.
Он решил, что она почему-то перестала слышать, и спросил громко, объединив оба вопроса:
— Вы все время молитесь перед едой и кому? — и, чтобы закончить с вопросами по одной теме, он добавил: — А говорите одно и тоже?
— Да, что ж ты раскричалси, як ума лишилси? — ответила, наконец-то, она. — Ем я и думаю, что сказать-то тебе, милок. Вы ж, — отчего-то так охарактеризовала бабуля в лице Рамсеса все растущее население, — ни в Бога, но и не в дьявола не верите, о то-то я и думаю, зачем тебе это? А коли спросил, помышляю, шо сказать.
Слова «Бог и дьявол» ему были не знакомы. После пробуждения, он не мог вспомнить, что-либо из личной жизни, но до этого момента, Рамсес думал, что в памяти все же сохранены основные базовые знания, как универсальные на все случаи жизни. Примером тому служило то, что он знает, как кушать. Но, все же усомнившись в своих фундаментальных знаниях, он попросил бабулю уточнить смысл этих слов, чтобы «оценить» новые возможности своего мышления. С недоумением услышав от Рамсеса подобное, сначала она высказалась о том, что думает о современной молодежи, а затем объяснила ему, Кто есть Бог и каков дьявол.
В процессе пояснения, им овладел — согласно последующему Божьему наказанию — ужас, что он мог, не помолившись, сразу же приступить к еде. Помимо этого, он опять услышал немало новых слов, значение которых Рамсес (и теперь это ему было очевидно) явно не знал. Одно слово — «грех» — повторялось неоднократно.
Рамсес самостоятельно провел аналогию, без прямого уточнения со стороны бабули, и понял, что словом «ад» обозначено одно место, где посмертно принуждают к мученическим страданиям и те души, которым было проблематично следовать простым семи заповедям.
Тем временем бабуля продолжала:
— То в детстве моем було. Я с родителями, Царствие им Небесное, — сказала она и перекрестилась, — не тут мы тода жили, дальче-то от города. Щас-то уж и столица сюда дошла. Ничего не поймешь. Но раньше я далече отсюда жила. Зимой тода метель поднялась, а ночью, когда мы сидели при лучине, заслышали сначало колокольчик, шо на тройках обязательно був. А потом и к нам в избу постучались. На ночлег. Нас много тода было в семье, поныне — одна я осталось. Меня все Бог не приберет к Себе… Отец и мама путников пустили-то к нам. Они шипко богатые были, да сами двое, да двое детей с ними. Нас на печь согнали, а им стол накрыли. Путники попросили родителей тоже с ними сесть. Як и водится, отец хотел молитву прочитать перед едой. На что путник, глава того семейства, сказал: «А мы уж так не делаем, потому шо в ней перед едой повторяется одно и то же. Стало быть, молитвы по привычке — пустая болтовня, а одни и те же слова не помогают вовсе стол накрыть». Так сказал он и, помню, було неловко всем. Отец не осмелился перечить богатому путнику и остальные за столом тоже молчали. Только его дочка, шо сидела с ними рядом, спросила у свого отца: неужели мне не нужно теперь приходить к тебе, як я проснусь, и по привычке говорить: «Доброе утро, папа!»?
Бабуля перестала говорить, а Рамсес с минуту думал над сказанным.
В полном молчании они продолжили не спеша кушать. Рамсес каждый раз набирал половину ложки, отправлял содержимое в рот и, тщательно пережевывая, далее еще какое-то время чувствовал божественный вкус еды. Наряду с этим, к сказанному у Рамсеса проснулся интерес, впрочем, и потому, что в голове не было других мыслей.
— Молиться перед едой вас научил отец?
— И не только тому. Много еще чему.
Рамсес попытался вспомнить, чему он научился от отца. Но, затрудняясь и не припоминая ни его, ни наказов, он снова спросил:
— То, чему отец научил Вас, Вам помогает?
Бабуля не торопилась с ответом. Толи сказывался возраст, а отсюда усталость говорить во время еды, толи она тщательно подбирала ответ, а то и вовсе так жила — размеренно и спокойно. Тем не менее, как полагал Рамсес, на этот раз она ничего не собиралась говорить. Позже, из-за продолжительной паузы ему даже показалось, что бабуля обременена другим и сейчас думает о чем-то своем — житейском.
«А что, — заподозрил он, — если мысли у бабули как-то связанны со мной?»
И он опять спросил:
— Вас что-то беспокоит?
— Заботы уж давно мой покой не поедают, — ответила бабуля и, наконец-то, разговорилась: — Я тебе так, милок, отвечу о помощи знаний от отца. Если человека и научили в школе (специальной-то) ездить на машине, да разные дорожные правила поведали и какие там ситуации на ваших дорогах в подробностях упредили, да, ведь, у каждого человека голова-то своя. Тому и делать он станет и принимать решения сам — по своему уразумению и для своего же блага. Если, конечно, ему это обильно добро-то нужно.
После этих слов они не разговаривали. Есть закончили почти одновременно. Первым опустил ложку в тарелку Рамсес.
— Хорошо поелось-то? — поинтересовалась бабуля, когда прожевала последнее.
— Вкусно и сытно, — ответил Рамсес спокойно, но отчего-то почувствовал неловкость, как вдруг, тоже не понятно, почему, он вспомнил именно это и сразу добавил: — спасибо.
— На здоровьечко. За хорошим столом — ладно и поедается.
Рамсес посмотрел на пустые, единственные на столе, алюминиевые миски.
— Не туда смотришь-то, шоб понять сказанное.
Бабуля поднялась, желая убрать пустые тарелки, но не успела. В комнату, где они сидели, с улицы открылась дверь и вошел парень. На пороге он сразу же остановился. Не обращая внимания на Рамсеса и немного опустив голову, он исподлобья глядел на бабулю.
Первое, что Рамсесу попалось на глаза — расстегнутый ворот белой застиранной рубахи у парня, который контрастировал на общем черном фоне в одежде, состоявшей из куртки и брючного костюма, сидевшего на нем мешковато. В расстегнутом вороте не было бы ничего особенного, если бы к верхним двум «свободным» пуговицам пришлось бы равное количество петель — их же было три.
— Опять ты у нее був?! — возмутилась бабуля и кулаком стукнула по столу, к которому устало притулилась.
В ответ парень лишь удивленно на нее посмотрел.
Он был молод, хотя, скорее, без возраста. И, как показалось Рамсесу, в любом случае, относительно лет, парень должен был выглядеть симпатичней, нежели его странное выражение лица. Настолько
